Как сейчас, он видит этот камень, схваченный пожелтевшим лишайником, в стене старого разрушенного монастыря. Словно эта тайна уже успела разрушить монастырь и теперь на очереди он, Coco. А камень тот как немой укор. Затерянное надгробие в пустыне снов.
Что-то заставило его вздрогнуть. Кажется, он уснул, и то, что еще минуту назад казалось сном, никак не хотело его отпускать. Так бы и остался навечно у этого древнего монастыря. Но кто-то все мешал и тормошил: "нельзя... спать нельзя... спать..." и все назойливее тряс его за плечо. Но ему все равно. Голова уже давно стала легкой и пустой. Она болталась на пожухлом стебле, как перезревший початок кукурузы и сморщенный от старости (и мудрости) до величины вульгарного ореха мозг (точь-в-точь, как у его наставника и учителя Владимира Ильича, - теперь он знал, что у каждого революционера именно такой сконцентрированный до размеров ореха мозг) уже начинал из хаоса ночи выстраивать какой-то ритм - до боли знакомую и печальную песню гор. Словно откуда-то, постукивая, один за другим скатывались камушки, которые на поверку оказывались все теми же орехами с прошлогодними мозгами революционеров-ленинцев.
От этого кошмара, наверное, и проснулся, но, открыв глаза, будто опрокинулся в другой кошмар - ночной яви.
- Спать нельзя, - не переставал тормошить его перетянутый портупеями милиционер. - Куда едем?.. Папрашу билет.., - и, видя его сонный испуг, добавил со всей строгостью закона: - Ваши документы!
Только сейчас до него начал доходить весь ужас положения. Документов нет... Да и зачем ему документы, если всегда и везде главным документом был прежде всего он сам.
- Ваши документы! - повторил милиционер, и от этого его "ваши документы" между ними словно начала натягиваться невидимая струна.
- Пройдемте со мной! - сказал, выразительно поправляя на боку кобуру, и пошел между рядами, не оглядываясь, будто не сомневался, что он не посмеет не последовать за ним, таким решительным и непоколебимым. И он пошел... Не хотел, но пошел... Под перекрестными лучами потревоженных пассажиров вчерашнего дня.
15.
СЕДЬМОЙ
Без стука вошла горничная, принесла ужин. Хотела тут же уйти, но он знакомым жестом попросил ее остаться. Послушно присела на край стула. Ее прекрасные голубые глаза ничего не выражали, а если и смотрели, то куда-то сквозь него. Словно видели что-то свое, ей одной доступное и знакомое, где и продолжалась ее настоящая жизнь, а то, что происходило с ней сейчас... или произойдет - не имело и не могло иметь никакого значения.
Впрочем, и он, и она хорошо знали, что должно произойти в следующий момент, если он попросил остаться.
Иногда ему и в самом деле казалось, что она слепая. Даже хотелось взять ее за руку и, осторожно придерживая, вывести из этого... что называется застенка туда, где больше солнца и света, где развеется ее бледность, а в бездонно голубых глазах затеплится усталая надежда жизни. Но тут же вспомнил, что ни ему, ни ей при свете дня на прогулку выходить нельзя. Только ночью. Тем более нельзя, чтобы кто-то видел их вместе. Недремлющее око есть везде, а Кремль всегда умел хранить свои тайны.
Лишь один раз, в самом своем начале, он нарушил инструкцию - перепутал дверь и попал во внутренний дворик, чем-то похожий на оранжерею, с пальмами, цветами и фруктами. Где-то высоко под стекляным куполом по-летнему звонко щебетали птицы. Словно чудесным образом из зимы перенесся в рай, и вот-вот из-за куста благоухающих цветов появится первый человек Адам и скажет что-нибудь ветхозаветное: "Аз есмь..." Но из-за кустов, широко улыбаясь и вытирая на лбу испарину, вышел сам господь Бог, только на сей раз в образе Сталина:
- Заходи-заходи, дарагой, гостем будешь.
Он отставил в сторону лопату и с фырканьем умылся в журчащем между камней источнике. Его желтоватые, как у тигра, глаза смотрели весело и молодо. Понравилось, видать, что кто-то посторонний и в то же время свой застал его за простым крестьянским трудом.
- У нас в горах старики говорят: "хочешь быть богатым - копай землю, хочешь быть мудрым - копай землю, хочешь быть здоровым - копай землю." Или как сказал мой друг Мао: "Никогда не поздно посадить дерево, даже если его плоды достанутся другим".
Он, Седьмой, потом даже повторил эти слова на встрече с интеллигенцией, которая особенно жадно ловила каждое его слово, стараясь отыскать в них нераспознанный еще никем смысл. И отыскивала, и распознавала. На то она и интеллигенция, чтобы распознавать. И за всем этим, невозмутимо покуривая трубку, наблюдал сам господь Бог. Ему нравилась смышленость Седьмого, его неторопливая мудрость старых аксакалов, которые знают больше, чем говорят.
И, пошарив по карманам уже видавшего виды кителя, который использовал для работы, нашел трубку, продул мундштук и сказал:
-На, раскури...
И пока он, Седьмой, привычно набивал трубку табаком папиросы, а потом раскуривал, попыхивая дымком в слегка пожелтевшие усы, Бог-Сталин с каким-то странным выражением наблюдал за всеми его движениями. Даже непроизвольно пошевелил пальцами, словно хотел удостовериться, что это именно Его пальцы, и лишь тогда взял трубку. На какой-то миг их руки соединила трубка, и не понять было со стороны - кто двойник, а кто настоящий.
О Н А
...Однажды все-таки не выдержал, взял ее за руку и увлек в спальню, где все и произошло так буднично и просто, что не знал потом, куда девать от стыда глаза, а она как ни в чем не бывало уже собирала со стола посуду. Все тот же чистый и ясный взгляд, словно продолжала отсутствовать, и все это произошло не здесь и не с ней... А если и произошло, значит, и должно было произойти, согласно все той же инструкции, которая теперь определяла каждый его шаг. И ее...
И чем больше он над всем этим думал, тем больше начинал понимать, что для того, кто эту инструкцию составил, он, Седьмой, уже давно не был человеком. Так, нехитрый набор функций, необходимых для обеспечения главной функции. В данном случае - двойника.
Особенно хорошо ему удавались встречи с писателями и генералами, которые иногда тоже были писателями и наоборот ("Генералы человеческих душ", - как когда-то остроумно заметил его хозяин). И те и другие обыкновенно быстро напивались, чтобы выглядеть получше дураками и не нести ответственности за свои слова. Несколько фраз, которые он успевал сказать еще на их трезвую голову, сразу разносились на весь мир. Их цитировали вожди и политики, их анализировали на сокрытый смысл, из них составляли лозунги. Но это уже совсем для простого народа, которому некогда читать - надо работать. А попался на глаза лозунг, и он сразу становился руководством к действию. Звал к новым трудовым свершениям.
Потом начиналась главная часть (жен предусмотрительно отправляли по домам), чтобы уже в сугубо мужской компании гулять, не оглядываясь. Что будет, как правило, никто не знал и это еще больше будоражило и заводило. В прошлый раз, например, на огромном блюде внесли шоколадную девушку и Хозяин дал команду ее облизывать. Генералы-писатели, конечно, с радостью, а когда облизали - оказалось, что под слоем шоколада и сливок скрывалась всеми известная и любимая актриса Б. Которую то ли напоили, то ли загипнотизировали...
Иногда ему, Седьмому, даже закрадывалась мысль, что еще немного, и он смог бы управлять всей этой огромной и безалаберной страной. Достаточно в каком-то месте смолчать или, значительно насупив брови (чтобы привычно увеличить постыдно узкую полоску лба), задумчиво набивать табаком трубку или вставлять ничего не значащие слова, и те, кому полагается, все равно отыщут в них необходимый кому-то смысл. И чем туманнее и замысловатее порой оказывались слова, тем больше в них отыскивали смыслов.
О Н А
Он уже знал, как пахнут ее волосы. Он помнил солоноватую прохладу ее губ, таких податливых и бесчувственных, что всякий раз вскипало желание сделать им больно, чтобы вскрикнула, стала вырываться, и в этой борьбе вспомнила в себе женщину, но то ли догадываясь о его мыслях, то ли вослед каким-то своим, особенным, уже ускользала, вытекала из его рук, словно между пальцами струился шелк. И все это в полном молчании, как во сне. В конце концов она тоже человек подневольный и требовать от нее большего... И тогда в который раз (это стало уже привычкой) подумал о Нем, как бы Он повел себя на его месте, и знала ли она, догадывалась... Внешнее сходство еще не все, и если она когда-то была с Ним... Может, потому и спешила, и сейчас где-то в глубине ночи этот старый сморщенный паук бесцеремонно затащил ее в свое логово, чтобы жадно присосавшись, долго и упоительно пить ее кровь, пока мертвенная бледность не расползется по ее губам и лицу... Потому она и такая бледная... остывшая, словно уже давно выпита другим, чье незримое присутствие он чувствовал всегда. Даже сейчас...
