И почему-то сразу подумал о двойнике, о котором предпочел на время забыть, вычеркнуть из памяти, но который слишком долго был вторым Сталиным, чтобы в какой-то момент у него не возникло искушения стать первым. Случайная мысль, случайное желание, особенно когда нечего терять. Или все это задумали Они, а двойник еще ни о чем не догадывается, хотя внутренне готов... Никто даже и не заметит подмены. Все так же будут звенеть по утрам будильники, чтобы поднимать его народ на новые свершения и борьбу. Все так же будет звучать музыка и все так же будут любить...
А пока Они ждут. Ждут от него каких-то действий. Может, даже подталкивают к каким-то действиям, чтобы он совершил ошибку и потерял бдительность. Или ждут какого-то сигнала... Но там, за границей, тоже привыкли ждать, и первыми, конечно, не начнут. Для них он был и остается страхом, к которому привыкнуть невозможно, а значит... что-то должно было случиться здесь и сейчас, но он своей непредсказуемостью постоянно все срывал, и в Его Величество План приходилось вносить все новые и новые коррективы. Они даже не заметили, что План уже давно принадлежит Ему, Coco, - так бывает, не замечают, что любимая женщина принадлежит другому. Или предпочитают не замечать? Чтобы как можно дольше все оставалось, как есть. Пусть лучше зыбкое равновесие, чем угроза потерять все. Впрочем, угроза и была его любимой женщиной.
Он и сам не знал, кого подразумевал под этим мистическим Они. Но сколько ни пытался представить какие-нибудь лица, все они, не задерживаясь, ускользали в никуда, и лишь на пределе усталости и отчаяния перед его глазами проступило что-то жутковато знакомое. У лица был патологически огромный лоб Троцкого, раскосые, с азиатчинкой, глаза Ленина, тонкий аристократический нос Феликса и толстые плотоядные губы Макиавелли.
И сразу за спиной холодком шевельнулся страх. Словно искал его затылок. Но он успел резко повернуться, и страх сразу съежился до размера пули, которая где-то затерялась в темноте. Возможно, в эту минуту она уже нашла другого. И он на долю секунды успел увидеть этого, другого... Неужели и его двойник, которого в сущности он любил и, казалось, за эти годы успел изучить, как себя самого, способен на предательство, как Иуда?
5.
Минуту подождал, чтобы к темноте привыкли глаза. Машина была на месте. Еще не видел, а уже знал - на месте; большая тень дома затаила маленькую. Даже успел заметить мелькнувший в кабине огонек - кто-то курил, стараясь спрятать папиросу в кулак (фронтовая привычка... грубейшее нарушение инструкции, за которое надо наказывать).
Его ждали. Его ждали здесь вчера... А значит и неделю, и месяц назад. Они ждут его всегда. Можно сказать, успели привыкнуть ждать, а когда человек к чему-либо привыкает, он теряет бдительность.
Хотел было отделиться от стены, чтобы вынырнуть из темноты внезапно и застать этого "курца" врасплох. Раньше он такие эффекты любил... Видеть, как на глазах глупеет физиономия какого-нибудь функционера... вождя... Как с благородного портрета непреклонного борца предательски сползает маска. А под ней в сущности мурло... То самое неистребимое мурло мещанина, которое живет и скрывается в каждом. Видеть, как трясущимися пальцами тянут к огню папиросы. Некоторые даже курить начинают только потому, чтобы если Он предложит, не сказать случайно "нет". "Мне всегда были подозрительны те товарищи, которые не пьют и не курят," - эти слова кто-то приписывает ему, хотя он так еще не сказал, но он не отказывается - хорошие слова, о чем-то таком он, без сомнения, когда-то думал или мог думать, а значит, мог и сказать. В остальном, они все - рабы... И руки у них всех постоянно липкие и влажные, как у рабов. Поэтому он не любит здороваться - сразу хочется смыть их прикосновения или хотя бы вытереть руки платком. Потом, конечно, те, с липкими руками, незаметно исчезали, но все уже происходило без его участия, словно само собой.
Особенно любил наблюдать за человеком незаметно. Для этого всюду имелись потайные глазки. Даже в спальнях. Мог часами смотреть такое ни с чем не сравнимое - живое кино. Вот где каждый раскрывается в своей сути. Когда еще вчерашнего героя или вождя в считанные минуты обращают в бабу, готовую на все. Когда лишают дара речи.
Холодный ветер покачнул тени. Где-то на той стороне улицы тоскливо скрипнула фрамуга. Все было, как всегда, если не считать одной малости - его не ждали! Только сейчас понял, откуда взялась эта нелепая, на первый взгляд, мысль. В машине кто-то курил, а значит, его не боялся. Если учесть, что он выполнял чье-то задание, значит, его не боялся и еще кто-то... Так сколько же их, которые осмелились не бояться его в ночи? Три, пять, десять?..
Тусклая полоска света (раньше ее как будто не было?) падала откуда-то сверху и наискосок, словно перечеркивала улицу. Каких-то несколько шагов - и он оказался бы прямо в центре... Лучшей мишени не придумать... И тут он вспомнил, что рядом была или должна была быть какая-то дверь. Мертвый подъезд мертвого дома, который спит или делает вид, что спит, а в каждой щели его - Их люди. Вся улица оцеплена. Они ждут... Они ждут его следующего шага, дальше должны действовать по инструкции... И потому спокойны... Им кажется, что все предусмотрели, все учли... Но в этой инструкции его шанс! Возможно, единственный. Пока будут в который раз все согласовывать, он успеет, выиграет какое-то время. Но для этого нужно совершить что-то непредсказуемое... Что-то настолько из ряда вон...
И, подняв воротник своего еще довоенного пальто (только сейчас почувствовал, какой на дворе мороз и какая должна быть на него злость у тех, кто изо дня в день стоял здесь в оцеплении, чтобы обеспечить Его безопасность, и в любой момент был готов на все), двинулся от машины в обратную сторону.
Он шел не быстро и не медленно, с той неотразимой уверенностью, от которой у иных цепенеет взгляд. Он шел тяжелой поступью командора по узкому тоннелю улочки и чувствовал, как во всем огромном людском муравейнике замерла, приостановилась жизнь. Лишь настораживающе сухо поскрипывал под ногами снег...
Еще несколько шагов - и он окажется на проспекте. Уже можно различить знакомый шум машин. Значит, кроме муравейника, есть и еще кто-то, кто умудряется существовать ни на что, и от этого случайного открытия стало как-то легче дышать, словно что-то расправилось внутри и отпустило, захотелось выругаться и рассмеяться, и чтобы все вокруг услышали его ругань и хрипловатый смех. Смех победителя.
6.
БЕРИЯ
От курева язык казался деревянным, во рту было гадко, как с похмелья (раньше он не курил, а тут вдруг почему-то начал, словно примеривал на себя новый образ в новой роли), и с каждой выкуренной папиросой "Герцеговины Флор" как бы отщелкивалась еще одна минута времени, которое теперь уже неумолимо приближало его к заветной цели. И тогда рука снова тянулась за папиросой, огонек зажигалки, одна-две затяжки и тут же гасил, давил омерзительный окурок, расплющивал его, как червяка, чтобы сразу затеять все сначала. Нарочно не хотел ничего менять, пока не зазвонит телефон. Этого звонка он ждал вот уже несколько часов и суеверно боялся посмотреть время.
Но черный телефон молчал, молчал телефон белый и остальные, словно с ними сговорились. И от этого слепого ожидания он впадал в бешенство и тогда начинал ходить кругами, опасливо обходя телефоны стороной, даже пряча за спиной руки, чтобы нечаянно не сорваться и не размозжить какой-нибудь из них о глухую стену бункера. Лучше бы, конечно, сделать это о голову виновника всех его переживаний, но о подобном удовольствии боялся и подумать. Боялся мысли собственной, чтобы не дай Бог не прочитал ее Он. Скоро Его ученые научатся читать мысли каждого (если еще не научились) и надо спешить, пока...
Наконец, черный телефон расколол тишину, а следом зазвонили разом все остальные. Оставалось только протянуть руку, которая успела стать холодной и влажной.
- Да-да, слушаю! - хватал он одну за другой трубки.
