— В Мюнхене, — сказал Тадеуш, — я часто пил с консерваторскими студентами, сплошь немцами. Мы пили без передышки, и кто первый выскакивал из-за стола — платил за всех. Платить всегда приходилось мне. Такая тоска, в сущности.

— Нудный обычай в лучшем случае, — бросил Ханс, — ну а иностранцы, разумеется, только такое и замечают, а потом выдают за типичный немецкий обычай.

Он был если не раздражен, так раздосадован, отводил от Тадеуша глаза, но тот не принял оскорбление на свой счет.

— Ведь я уже согласился с вами, что это страшная тоска, — сказал он, — и, в конце концов, речь шла только об одном образчике мюнхенских нравов.

Глядя на них, Чарльз не без удивления отметил, что на самом деле эти двое недолюбливают друг друга. И чуть не сразу расположение сменилось безразличием, не лишенным неприязни, а к ним присоединилась еще и неловкость, которая овладевает, когда случится затесаться не в свою компанию; он от души жалел, что увязался с ними.

Один из близнецов нагнулся к ним, чтобы с присущей ему неприкрытой целеустремленностью привлечь их внимание к вновь прибывшей паре. Глуповато-красивый молодой человек с тщательно уложенными густыми кудрями над богоподобным — о чем он не забывал — лбом снимал со смуглой блондинки меховой палантин.

— Знаменитый киноактер, — возбужденно прошептал близнец, — а дама — его любовница и партнерша. — Он неуклюже метнулся к знаменитостям, усадил их и тут же вернулся. — А вот и Лютте, она манекенщица, из первой десятки берлинских красавиц. — Голое его вибрировал от волнения. — Она попозже будет танцевать румбу.

Они обернулись, да и кто б не обернулся, и их глазам предстала стройная красавица: ее головка серебристо-желтым пионом возвышалась над едва прикрывавшим точеную фигуру платьем. Она улыбнулась им, но хотя они встали и поклонились, обманув их ожидания, к ним не подошла. Опершись о стойку, она разговаривала с малым в белой куртке. Зал быстро заполнялся народом, около стола с закусками началась толкучка; близнецы, разгоряченные успехом, сияя, сновали туда-сюда с подносами, заставленными глиняными кружками. Небольшой оркестрик перебрался поближе к стойке.

Чуть не каждый посетитель, заметил Чарльз, принес с собой музыкальный инструмент: кто скрипку, кто флейту, кто белый аккордеон, кто кларнет, а один ввалился, шатаясь под тяжестью виолончели в футляре под зеленым матерчатым чехлом. Молодая женщина, бедрастая, с толстыми ногами и гладким узлом волос, спускавшимся на ненапудренную шею, вошла без спутника, с рассеянной улыбкой огляделась по сторонам, но никто не улыбнулся ей в ответ, и она встала за стойку и там принялась сноровисто уставлять поднос пивными кружками.

— Поглядите на нее, — сказал Ханс, посматривая на Лютте с видом собственника, — вот он, истинно германский тип красоты, признайте, что нигде не видели ничего лучше.

— Да будет вам, — миролюбиво сказал Тадеуш, — в этом городе не сыщется и пяти таких, как она. Вы посмотрите на ее ноги, руки, ну что в них типичного? Не исключено, что у нее есть примесь французской, а то и польской крови, — сказал он. — Правда, грудь у нее чуть плосковата.

— Я вижу, мне никак вам не втолковать, — сказал Ханс, уже несколько взъерепенившись, — что, говоря о германцах, я имею в виду не крестьян и не этих разжиревших берлинцев.

— Наверное, всегда надо иметь в виду крестьян, когда рассуждаешь о расах, — сказал Тадеуш. — Аристократические и королевские роды всегда смешанных кровей, в сущности, абсолютные дворняги, люди без национальности. Даже буржуа женятся на ком попало, а крестьяне никогда не покидают своего края и поколение за поколением женятся на ровне, и вот так, не мудрствуя лукаво, и закладывается раса, как мне представляется.

— В вашем рассуждении есть серьезный изъян: какую страну ни возьми, крестьяне походят друг на друга, — сказал Ханс.

— Лишь на первый взгляд, — сказал Отто. — Если присмотреться, у них совсем разное строение черепа. — Он посерьезнел, подался к ним. — Неважно, как и почему так получилось, — сказал он, — но истинный, великий, исконный германский тип — стройные, высокие, светловолосые, как боги, красавцы. — Его лоб перерезала глубокая морщина, переходящая на переносице в мясистую складку. Запухшие глазки увлажнились от наплыва чувств, жирная складка, наползавшая на воротник, побагровела от восторга. — Далеко не все мы походим на свиней, — смиренно сказал он, протягивая к ним короткопалые руки, — хоть я и знаю, что иностранные карикатуристы именно так преподносят нас миру. Этот тип восходит к венедам, но, в конце концов, что такое венеды — всего лишь одно племя, и, строго говоря, они не принадлежали к исконному, истинному, великому германскому…

— …типу, — на грани грубости закончил Тадеуш. — Давайте договоримся, что немцы все как один неслыханные красавцы, с немыслимо изысканными манерами. Посмотрите, как они щелкают каблуками, как кланяются, перегнувшись чуть ли не пополам, как утонченно ведут беседу. А до чего любезен двухметровый полицейский, когда он с улыбкой на губах собирается раскроить вам череп. Говорю об этом не понаслышке. Спору нет, Ханс, у вас великая культура, а вот цивилизации нет. Из всех рас на земле вы цивилизуетесь в последнюю очередь, ну да что за важность?

— Поляки же напротив, — сказал Ханс преувеличенно вежливо, он улыбался, но глаза его холодно поблескивали, — поляки же, ничего не скажешь, красавцы, если вам по вкусу скуластый, низколобый, татарский тип, и, хотя их вклад в мировую культуру равен нулю, они, если подходить к ним со средневековыми мерками, наверное, могут считаться цивилизованными.

— Спасибо, — сказал Тадеуш и повернулся к Хансу, словно демонстрируя свое отнюдь не скуластое лицо и высокий узкий лоб. — Одна из моих бабок была татарка, и посмотрите, что во мне типичного?

— Не забывайте, что ваш дед был австриец, — сказал Отто, — и я не считаю вас поляком. Для меня вы австриец.

— Бог ты мой, вот уж нет, — решительно сказал Тадеуш и улыбнулся, не разжимая губ. — Нет-нет, лучше я буду татарином. Но, как бы там ни было, я поляк.

Чарльзу не доводилось видеть никаких других поляков, кроме кряжистых, головастых мужчин, которые укладывали шпалы у них на юге, и ему бы в голову не пришло, что это поляки, если б кто-то не просветил его, правда, сам просветитель называл их полячишками. Он не мог разобраться в Тадеуше, но людей типа Ханса и Отто ему доводилось встречать и раньше; таких парней, как Отто, в Техасе было полным-полно, а Ханс напоминал ему Куно. Спор, на его взгляд, зашел в тупик, он вызвал в его памяти школьные стычки между немецкими, мексиканскими и кентуккийскими мальчишками; ирландские мальчишки дрались с кем попало, и Чарльз — а он был наполовину ирландец — вспомнил, что ему приходилось сплошь и рядом участвовать в потасовках, когда они, забыв о первопричине ссоры, тузили друг друга просто из любви к дракам.

— На пароходе, — сказал он, — все немцы говорили мне, что я не типичный американец. Откуда им знать? Я очень даже типичный.

— Вовсе нет, — сказал Тадеуш, на этот раз с неподдельной веселостью. — Мы вас хорошо знаем. Все американцы если не ковбои, так богатеи, и богатеи надираются в бедных странах, обклеивают чемоданы банкнотами в тысячу франков или раскуривают ими сигареты…

— Господи! — только и сказал Чарльз. — Кто распускает эти бредни?

Даже американские туристы пересказывали их с ужасом, правда, отдававшим самодовольством, словно тем самым рассчитывали доказать, что уж они-то на таких туристов не похожи.

— И знаете, в чем причина? — любезно осведомился Тадеуш. — Все американцы, которых мы знаем, просто непристойно богаты. А мы, европейцы, ничего так не жаждем, не алкаем, не вожделеем, как богатства. Не верь мы, что ваша страна богаче всех, мы бы гораздо лучше относились лично к вам.

— Мы напились вдребадан, — сказал Чарльз. — И плевать нам на все.

— Европейцы ненавидят друг друга по самым разным поводам и без повода и вот уже две тысячи лет только и делают, что стараются стереть друг друга с лица земли, так с какой же стати вы, американцы, рассчитываете на нашу любовь? — спросил Тадеуш.