Почему Блондинка так себя вела после «точки», что была Ею поставлена, Она не могла объяснить или этого не хотела. Порой было видно, что девушку захлестывают бунтующие штормы и землетрясения внутри себя, но Она безуспешно пыталась сохранить гармоничный и спокойный вид, хотя Ей из раза в раз это не удавалось. Понять же, в чем кроется причина, руководствуясь логикой и цепочкой рассуждений, также было столь безуспешно, сколь пытаться согреться мокрым шерстяным свитером. Так или иначе, Андрей, плюнув на последние обглодки здравого смысла, продолжал ухаживать за Блондинкой, а та ему это позволяла, иногда даже давая возможность почувствовать, что вот-вот маленькие невиданные человечки в Ее голове устранят сбой программы, отвечающий за роль Андрея в Ее жизни, и все встанет на свои места. Но из раза в раз, когда ситуация начинала захватывать Блондинку с головой, приводя Ее губы к его губам, а руки в ласкающих мягких прикосновениях к лицу Андрея, вновь происходил очередной скачок смены вектора поведения.
Бар был пуст, Андрей изрядно вкидан, а у бармена, казалось, еще длиннее стала щетина на лице. Начинала сильно болеть голова, потому что пился Андрей уже долго, миновав «точку невозврата», когда человек либо ужирается окончательно и просто вырубается, или, перетерпев и закусив этот момент, остается в состоянии опьянения, но с более-менее мыслящей, но уже гудящей головой. Часовая стрелка биологических часов Андрея показывала «похмелье», минутная – «вискИ», а секундная – «вИски».
– Так, все. Праздничек окончен, всякая, в гости приглашенная, хуйня в моей голове может расходиться, а я залью свечи вискарем. – Андрей ударил двумя ладонями по стойке, одновременно с чем его голова провисла, как у отчаявшегося каторжника при виде ждущего его кнута, а глаза уже еле открывались.
– Как себя чувствуешь?
– Хочется расстреляться. Поэтому, думаю, самое верное – найти сейчас какую-нибудь страшную шкуру, обдолбаться с ней героином, кончить в нее, а через девять месяцев посмотреть, кто страшнее: мамка или то, что получилось.
– Ты омерзителен, вали из моего бара! – Бармен засмеялся, но дал понять, что Андрею стоит остановиться с выпивкой.
Сквозь сон уже слышался трамвай. В кровати было тепло и уютно, а подушка заботливо держала голову, лаская собой левую щеку спящего. На его лицо можно было бы по-разному отреагировать. Мать, увидев бы его, разрыдалась в переживаниях за то, как выглядит сынок; отец бы тряхнул за грудки, но после поставил бутылку пива; жена бы устроила разбор полетов; а незнакомец бы просто посмеялся над комичностью и шаржеобразностью выражения лица спящего. Красная от непонятной алкогольной кожной пигментации, молодая, неестественным образом деформированная морда, утопив свою левую часть в подушке, лежала, чуть пустив слюну из приоткрытых, слегка вытянутых в трубочку губ, и сколь тихо вдыхала относительно свежий комнатный воздух, столь сипло извергала отвратительный спиртовой перегар. Уже на этой стадии пробуждения чувствовалась гулкая и непобедимая боль в висках, нараставшая с каждым следующим выдохом, который все ближе вел к пробуждению Андрея. Хотелось сделать все, что угодно, только бы не просыпаться. Даже после того, как сознание окончательно вернулось к лежащему, а его болезненные красные глаза открылись и уставились вперед, лицо ничуть не изменилось, не позволив ни одной мышце дернуться на себе.
Глаза холодно и удрученно повернулись к входной двери в комнату. Это заставила сделать первая раздражающая слух мелодия домофона. Не успел Андрей моргнуть, как домофон вновь раздался звоном. Виски еще сильнее загудели, а молодой человек продолжал лежать в кровати и молча смотреть на дверной косяк, за которым уже в третий раз орал звонок. Андрей, было, уже себя поймал на мысли, что нужно бы подойти и ответить, но на середине четвертого повторения мелодия характерно для сброса вызова оборвалась. Глаза вернулись в исходное положение, и взгляд облокотился на впереди стоящую стену. Так меньше болит голова. Мелькнула мысль, что можно даже попробовать еще раз заснуть, но в этот момент снова раздался звонок домофона. Молодой человек по уже обхоженной тропе к дверному косяку пустил свои глаза. Лицо продолжало лежать мертвым камнем на подушке, не выражая никаких эмоций. Звонок повторился, что начало уже откровенно раздражать и заводить лежащего. На третий вызов Андрей подскочил с кровати и быстрой походкой направился к входной двери, прокручивая в голове, как бы сейчас не сорваться на очередную бабулю, дважды ошибочно набравшую не тот номер квартиры. Поспев к трубке домофона, мужская рука резко с пластмассовым хрустом сорвала ее с места, но в последний момент за что-то зацепила и выронила. Белоснежная трубка полетела вниз и спружинила на проводе, ударившись об стену. В момент, когда Андрей наклонился, чтобы ее поднять, он пожалел, что вообще встал с кровати. Кровь прилила к вискам и ударила по ним залпом тысячи орудий. Нос в момент отложило, а перегар, что вырывался изо рта, показался еще более спиртяжным и отвратительным. Андрей уже с откровенной злобой поднес к уху трубку и нервным баритоном произнес: «Да! Слушаю». Ответом наградила его тишина. Он еще пару раз подал признаки своего присутствия у аппарата и с силой, будто желая втереть трубку в телефонную базу, повесил ее на крючок. Шепотом, потому что голосом говорить было больно, он произнес несколько несвязанных нецензурных слов и направился обратно в спальню. У самой кровати его остановил вновь звонок в домофон. Степень негодования держащегося за виски было невозможно передать. Но на этот раз он с невероятным хлоднокровием в глазах и завораживающим спокойствием в каждом движении тела направился к трубке. Он напоминал зверя, который совладал со своими эмоциями после двух неудачных попыток поймать жертву, но сейчас готового выточить каждое движение, и, попадись она в его лапы, он ее разорвет в ту же секунду на клочья. Звонок не успел в третий раз прозвинеть, как Андрей поднес телефонную трубку к уху. Он решил ничего не говорить: пусть первым начнет тот, кто последние пять минут его, и без того погибающего от похмелья, пытался добить своими звонками.
Его тело оперлось о стену, связующем звеном между которыми выступала рука, держащая трубку у уха. Глаза сонно были закрыты, дышать Андрей пытался носом, чтобы стабилизировать то учащенное, то куда-то пропадающее сердцебиение. Вторая рука распахнулась в ладони перед лбом так, что большой палец сжимал левый висок, а средний – правый, пытаясь хоть как-нибудь усмирить головную боль. На другом конце провода послышался голос, но было совершенно ничего не слышно, и даже не представлялось возможным разобрать женщине или мужчине он принадлежит. В этот момент проезжал мимо трамвай, а собеседник, вероятно, не очень близко стоял к микрофону. «Еще раз»– очень спокойно, но грубовато вырвалось из ничуть не шелохнувшегося и не изменившегося в лице Андрея. Судя по звуку, трамвай отъехал на значительное расстояние, а собеседник ровно этого и ждал, потому не торопился вновь говорить.
В следующее мгновение у Андрея распахнулись глаза, и в них уже было невозможно увидеть ни похмельного, ни уставшего, ни чем-то отягощенного занавеса. Взгляд казался по-щенячьи восторженным и растерянным, и по-рыбье глупым и ватным. Локоть моментально оттолкнулся от стены, заставив энергию, перешедшую в кисть, дернуть голову, возвращая ее в нормально положение. Височная боль куда-то пропала, но показалось, что она исчезла, потому что сердце просто-напросто остановилось и перестало подавать кровь к вискам. Торс в момент по-солдатски приосанился, но ноги начали предательски мяться на месте. В целом, вид у Андрея был по-утреннему отвратительный, но безумно трогательный в своей искренней несуразности и тупости выражения лица. Обычно женщины и называют это словом «милый». Андрей вмиг стал «Милым».
Но в то же мгновение его швырнуло в холодной пот, а в глазах полетели черные точки, становясь все больше и больше и стремительно гася свет вокруг. Голова закружилась, воздух потяжелел, тело пошатнулось, но успело вытянуть руку и опереться на стену. Тут же ноги и руки ослабели и начали неметь и колотиться от дрожи, а в ступнях и кистях почувствовался леденящий холод, но тело зудело от жара. Глаза пытались судорожно проморгаться, но каждый следующий раз открываясь, все меньше перед собой видели. Челюсть сжалась с невероятной болью и силой, чтобы не потерять сознание, но уже было понятно, что долго она так не продержится. Сердце упорно не хотело начинать снова биться, виски предательски не болели. Оставался последний выдох…
