Кто-то водку ему наливает. Я же не пью! Мысль: бежать. Но как? Не выберешься с острова, хоть и понимает, что Баку близко. Официант поднес буханку белого хлеба, но только понюхать. Ах, какая пахучая, запах отрочества, царских времен, украсть для Наджафа! Выхватил буханку и бежать...- проснулся. А запах - это с кухни: Гюльсум, встав рано, хлеб на сковороде подрумянивает.
Ну и сон!.. Еще темно на улице, можно подремать. И тут же уснул.
...Стук в дверь. Открыл - два красноармейца, пакет вручают, на улице видно за дверью - черная машина. Письмо с тремя подписями. Но нас в ЦИК четверо! Четвертый сам, и подписи его нет: немедленно явиться в комиссариат. Предписывают взять шифрограмму. Знают! Не может вспомнить, куда отправил главное шифрованное письмо.
- Нет у меня,- говорит красноармейцам,- никакого шифра.
- А шифрограммами как обменивались? - Допрос? Перехвачено! Писал, что согласен возглавить. В комиссариате Коба, рядом с ним... Мак Делл! Предал меня!
- А говорили, что никаких шпионских разговоров.- И к Мак Деллу: - Как вы пели в гидроплане?
- В гидроплане,- возразил Нариман,- мы не пели!
- Нет, пели, - не глядя на Наримана. - Мы роялисты, мы роялисты, свергнем-низложим власть большевистскую. Так ли я вас понял?
Мак Делл кивнул.
- Но я врагам, - рукой на Мак Делла, - не верю. Вполне допускаю, что сочинили про вас, оклеветали. Чтоб тифлисец - и шпион? К тому ж вы реалист, а не роялист, что видите, о том и пишете: влюбились в сладкую армянку пишете о своей любви, темные земляки досаждают - клеймите их... Не знаю только, как с Мак Деллом поступим. Что посоветуете, доктор? Язык, может, вырвать, чтоб не клеветал? Мы сейчас попробуем. - Уже держит в коротких пальцах язык Мак Делла, тащит его наружу, такой он длинный, и вокруг шеи врага, как шарф... - Нариман весь в поту проснулся. Ничего неясного, сон легко прочитывается; быстро записав, выстроить (форма романа?) - про ковер, привезти из Баку, если поедет, материнский, легкий и красочный, вся комната их московская засверкает, можно и на пол, действительно ведь дует, Наджаф часто простужается; про остров Наргин, остров смерти, как его назвали, пленные там гибли; про поджог тоже (потрясение от рассказа Тер-Габриэляна); даже песня, которую якобы пели в гидроплане, - перевертышный смысл: давно Гюльсум не пел! }
Тайнопись, шифры...- в открытую надо было Султан-Галиеву, не таиться, выступить, как он против Кобы, дать бой. И фраза Кобы: С английским шпионом видитесь? наяву и во сне, так что сон логически доказывается и объясняется. Где-то вычитал (в соннике?): время сна - время будущего. Будущее навстречу настоящему? Даже цифра двадцать семь, постоянная ирония Кобы: каждый для Кобы - двадцать седьмой, предатель (не ведает Нариман, что двадцать седьмой день: середина отпущенных дней). А летать - к путешествию, скоро поездка в Тифлис.
День за днем: 1 марта, в воскресенье, из Москвы в Баку прибыл поезд, четверо суток в пути с членами ЦИК и правительства СССР, как отмечали газетчики, почетная встреча на вокзале, духовой оркестр, речи, приветствия, сказано обо всех: Калинине, Петровском, даже молодом Червякове, а о Нариманове, который тоже из этой четверки председателей ЦИК, да еще от Закавказья,- ни слова: ни ему не предложили выступить, ни о нем никто не молвил. К разгадке сна - не было его подписи, лишь три под тем листом, который ему вручили,- вызов в комиссариат.
В Баку - это еще понятно: не рекомендуется после всего, что произошло. Может, Коба наказывал Калинину, предупреждал Серго? Земляки потребовали? Мол, не так нас поймут в свете разбирательства его дела, даже раздавались призывы исключить из партии. Ем. Яр-ский не допустил бы рсстрл'а! Но чтоб и в Тифлисе полнейшее невниманье?!
Вот и Тифлис - лирическая зарисовка с натуры: утренний ветер и солнце тихо сняли с тифлисского котлована легкий туманный покров и, собрав его в розоватые клубочки облаков, вознесли и спрятали в глубине голубизны. И оттого чаша, как добрая ладонь, открытая для празднеств,- этот дивный, вечный, великолепный город (воспетый еще Пушкиным, Бестужевым-Марлинским и Лермонтовым) засверкал своими красотами, зашумел смешанными говорами народностей, дружной, спаянной семьей живущих...- дописать потом. Кто только не выступал под крики урра-а-а!.. (наилучшее воспроизведение в тексте, графически передающее накал, а также растяжимость чувств, находящих отзвук в душах, некую эхость).
Рыков с докладом правительства, Чичерин о внешней политике, и Серго, и Цхакая, многажды Калинин, бурные аплодисменты, переходящие в овацию, прерывали ораторов, духовой оркестр играл туш. Всем не терпелось выговориться: Буденному, Семашко, Микояну... - от А до Я без Н: ни разу не дали Нариману выступить, и он - вот уж не узнавал себя! - ни злости, ни гнева, даже... усмехнулся, вспомнив, как Ленин однажды при нем кого-то по телефону укорял: Быть добреньким хотите? Да-с, церемониться нечего, засудить и никаких! Пауза. Упрекнут? Если упрекнут - наплюйте в харю упрекающим! Снова пауза. Нет, вы мне ответьте: когда у вас появится настоящая злость? Вот вам мой совет, в Шушенском услышал, рекомендую: заведите-ка цепную собаку. Нет? Не хотите? Ну, тогда терпите. И не жалуйтесь, когда вас бьют!
Ни слова Гюльсум, как его оттеснили в Тифлисе - расстроится.
НЕЖДАННЫЙ ВИЗИТ, или ПРОЩАЛЬНАЯ ГЛАВА
Не хотелось на обратном пути делать новую остановку в Баку, но пришлось: уговорила племянница Ильтифат, чтоб погостил день-два у них. Не спеша по знакомой улице мимо Бакинского Совета, дома, где жил, и сохранилась медная дощечка Доктор Нариманов, завернул за угол и чуть вверх - к дому Кардашбека, было грустно, что никто его не узнавал, возгордился, что вождь, и ему, видите ли, больно, что никто не узнает! А все же грустно. Ему, впрочем, тоже не попадались знакомые, словно за эти год-два город стал другим. Шаги сами вели к угловому дому, и не ответит, если спросят: Почему именно к Кардашбеку?
Справа высится собор Александра Невского, чьи золотые купола отражают заходящее солнце, деревца за высокими прутьями, словно пики, железного забора вот-вот зазеленеют (снесут-разрушат, а в фундаменте, или подвальных помещениях, с кирпич золотые слитки). Вспомнил, как Кардашбек возмущался, что собор Золотые купола возведен на месте старинного мусульманского кладбища, усматривали в этом акте унижения тюрок символ царского порабощения. А вот и балкон-фонарь дома Кардашбека, парадная заколочена, как во всех барских домах, открыт лишь черный ход для жильцов, которыми уплотнен дом, железные ворота.
Лестница на второй этаж, волнуется, тихо прошел мимо окон, выходящих в коридор, где-то здесь живет и дочь Мелик Мамеда, юным милиционером умыкнутая, и она, Махфират, увидела, что мимо её окна прошел коренастый человек, что-то знакомое в облике, где-то видела. К счастью, Сону не встретил, но она услышала его голос и свое имя, произнесенное братом, когда Нариман зашел к Кардашбеку, и ушла во внутреннюю - дальнюю комнату, заперлась.
Кардашбек был потрясён, изумлён, не знал, куда усадить Наримана, такой нежданный визит знатного гостя!
- Ты? Нет, быть этого не может! Сам, без охраны? А не боишься? Ведь к классовому врагу, хе-хе, бывшему, так сказать, эксплуататору...- Подвижные глаза, суетливость появилась, ее прежде не было, губы насмешливые (уже пожалел, что пришел).
- Гирю твою пудовую не вижу, бросил наращивать мышцы?
- Не с кем бороться.
- Так и не с кем?
- Я человек смирный, семейный... А бороться - это для юнцов.
- Угомонился? Помню, гордился, что служишь революции, с восторгом рассказывал, как однажды открыто выступил на сходке рабочих мусульман в Балаханах против собственного класса буржуев.
- Да, было такое... Мне бы теперь лишний раз о себе не напоминать. К счастью, как ты тогда распорядился, чтобы не трогали, они и забыли про мое существование.
- Шел к тебе и вспоминал, кого бы ты думал?
- Сону? - Противный такой взгляд: точь-в-точь как в прошлом играл на его чувствах, заодно испытывать собственную восприимчивость европейских манер: дескать, не восточный ревнивец-брат, готовый расправиться с наглецом, вздумавшим рассуждать о сестре в его присутствии, а вполне цивилизованный мусульманин.
