Плывем и плывем по воде просторной. С утра бывает две ли, три лодки. На «алюминьках» или дощатых лодках — это свои люди. На резиновых надувных — городские.

Места хватает всем. Одни поднимаются вверх, другие сплывают, бывает, на якорь встанут возле места уловистого. При встрече перекинутся словом-другим:

— Ну и чего?..

— Молчит.

— А я взял двух, и щука уцепилась.

Перекинулись словом — и разошлись. Спокойная рыбалка, осенняя. Если вовсе рыба не берется, а сидеть и ждать нет терпежа, то чалься к берегу, грибов поищи, собирай шиповник, боярку, дикий терн. Порою народ хвалится: «Поехал судачить, а набрал опенков да лисят полную лодку». А можно просто бродить по займищу, в таком же, как на воде, покое и тишине. Разве что фазан прокричит сипло или с шумом поднимется на крыло. Раньше тут кабаны дикие жили. Их перестреляли городские, с карабинами.

Тишина. Покой. Горьковатый осенний воздух. На недалеких лесных озерах и вовсе тишь нетревоженная: склянь прозрачной воды с желтым вербовым листом.

Так и течет день, переливая тихий покой земли и воды в людскую душу. Плывешь и плывешь или по берегу бредешь потихоньку, и все пустое, лишнее — житейская шелуха — понемногу облетает; и на душе — словно вода, тихая и светлая осень, мир и покой.

Так и проходит день. Осеннее солнце валит к холмам, к Белой горе. От береговых круч, от высоких тополей да верб через Дон потянулись долгие тени. Значит, пора к ночлегу.

Но порой припозднишься. Однажды уже в темноте гребли, увидели костерок на берегу и решили причалить. А возле костра свой человек сидел, малоголубинский рыбак Володя Буданов. У него добыча: две утки, ободранные и потрошеные. Решили и мы разговеться, стали варить на костре утиный шулюм. И засиделись, с похлебкой да разговором. Стояла теплая ночь, поплескивала волной река, костерок теплился на белом песке, через Дон; к хутору, словно указывая нам путь, маслилась золотая лунная дорога. Но мы по ней не спешили. Позади — долгое лето. Есть что вспомнить и что рассказать.

Порою от займищного леса доносилось уханье филина, рядом, в зарослях вербовых да в камышах, слышались шорохи. Наверное, енот пробирался к воде, на ночную охоту. А может, молодые лисы, они — любопытные, бывает, что прямо к рыбацкому стану выходят.

Об этом и говорили: о рыбах, о зверье, что было и что осталось. Сидели долго. Помнится и теперь: теплая ночь у воды, костерок невеликий, лунная, через Дон, дорожка в переливах и бликах.

Нынче весна на исходе, молодое лето проклюнулось. Звоню на хутор, справляюсь о жизни, о рыбалке.

— Сто лет на воде не был, — отвечает приятель мой. — С огородом никак не раздыхаемся. Высаживай да укрывай, поливай. Картошка лишь вылезла, сразу жук напал. Какая-то страсть… А тут еще мошка донимает, скотина нудится, бесится. Телята не знают, куда схорониться, лезут везде. Наш Мартик провалился в старый погреб. Два дня искали. Теперь лежит… Приезжай, порыбаль, угости нас рыбой. А я либо до осени теперь заговелся.

На воскресном базаре встречаю станичных знакомых: муж и жена, они вдвоем, семейно, торгуют мясом.

— Как рыбалка? — спрашиваю.

— Нынче и Дона не видел, — отвечает хозяин. — Огороды, картошка, трава прет дуром, не сладишь с ней. К сенокосу готовлюсь. Троица — на носу. А тогда и вовсе. Нет… — машет он рукой. — Теперь лишь осенью. Все дела переделаем, тогда можно и судака погонять.

— Прошлой осенью и я с ним ездила, — хвалится хозяйка, улыбаясь, светлея лицом. — Но я и не ловила, а на берег вылезла, пошла и пошла и напала на грибы. Столько зеленух набрала! Да такие хорошие! Может, и нынче… Если доживем.

Вот и я говорю: если доживем, то еще на Дону побываем, в летнюю ли зеленую пору или осенью, а может, зимой. День да другой побудем на воде, на берегу, на вольной воле. Конечно, ухи похлебаем.

Но будем помнить иное.

Язык — одна из основ жизни нации, ее объединения и самосохранения; уникальный и единственный инструмент мысли; состояние языка определяет возможность народа постигать меняющийся мир, находить свое место в нем и интегрироваться в общечеловеческие процессы развития. Исходя из этого, журнал «Знамя» в начале 2006 года открыл новую рубрику «Родная речь». Под этой рубрикой уже были опубликованы статьи филологов, культурологов, преподавателей русского языка. Подводя некоторые итоги обсуждения проблем русского языка в уходящем году, редакция предложила тем, для кого язык является не только средством общения, но и непосредственно орудием их творческого труда — поэтам и прозаикам, — ответить на следующие вопросы:

1. В открывшей дискуссию статье М.Эпштейна «Русский язык в свете творческой филологии» (№ 1) утверждалось, что творящая функция русского языка в последнее время заметно ослабела, новые слова практически не создаются, в то же время речевая практика, язык массмедиа, Интернет заполняются огромным количеством заимствований из иных языков (преимущественно английского), и выглядевший недавно фантастическим предположением переход на латиницу может оказаться ужасным, но закономерным результатом сложившейся ситуации. И.Левонтина, косвенно возражая М.Эпштейну, в статье «Шум словаря» (№ 8) доказывает, что творящая функция языка реализуется ныне в переосмыслении и придании новых значений давно существующим в языке словам, в адаптации (а порой тоже переосмыслении) иноязычных заимствований и ка€€лек, во встраивании их в живую плоть языка. На чьей стороне правота в этом споре?

2. Г.Гусейнов в статье «Жесть» (№ 4) пишет, что «жалобы на „порчу языка“ — это не что иное, как проявление слабоумия»: язык живет и развивается, главное — «интересы коммуникации сегодняшних его носителей», то, что происходит ныне с русским языком, его раскрепощение — неизбежное следствие «фальшивой модальности долженствования», определявшей отношение к языку в советскую эпоху. В то же время В.Елистратов настаивает на том, что «в трехмерном пространстве русского языка» (так и называется его статья в № 9) должен существовать баланс между языками культуры, идеологии и коммерции, если же этот баланс нарушен — деградация неминуема. Какова ваша позиция?

3. Считаете ли вы, что писатель в сегодняшней ситуации может повлиять на состояние русского языка, и ставите ли вы такую задачу перед собой?

Подобного рода дискуссии ли, разговоры, о чем бы ни велись они — о судьбах России или русского народа, о дне сегодняшнем художественной литературы или, как ныне, о состоянии русского языка, — протекают примерно одинаково. Одни заупокойную молитву читают, другие поют аллилуйю.

Так было во времена могучих витий веков прошлых: протопоп Аввакум, Чаадаев, Пушкин, Тютчев, Герцен, Белинский, Достоевский, братья Киреевские, Самарин.

«Философические письма», «Выбранные места из переписки с друзьями» и — ответом — знаменитое письмо Белинского к Гоголю. Громы и молнии, вулканы страстей, потрясение душ… «Да, я любил вас со всей страстью…» «…могу ли я, по совести, молчать…»

Может быть, прав Гоголь: «…русского человека до тех пор не заставишь говорить, пока не рассердишь его».

Но грозам да бурям словесным недолгий срок. Их воздействие на узкий читающий круг людей несомненно, на более широкий — сомнительно. Ныне, для нас, они являются высокими уроками русской литературы, истории, человеческой мысли.

А что до «деградации», «ослабления», а то и непременной «гибели» России ли, русского народа, языка, литературы — это не более чем гипербола, основанная довольно часто на искренней, естественной и понятной тревоге за судьбы своего народа, особенно во времена перемен, потрясений.

Нынешние потрясения и глубокие перемены в России происходят, на мой взгляд, скорее в умах и душах людей. Для русского же языка они мне представляются не очень значительными, если вспомнить такие испытания, как «татарское нашествие» или петровское «окно в Европу».