Командир части предстал перед маршалом с бледным, обескровленным лицом и, вытянув на «хайль» руку, начал быстро рапортовать. Геринг ответил ему небрежным жестом и, подойдя к нему вплотную, схватил за отвороты френча. Притянув к себе, закричал истерически:

— Вы дурак! Кто вам позволил брать советских летчиков в команду аэродромного обслуживания?!

Гарнизон ждал наказаний. Но маршал пока что угрожал только кулаками и словами. Придя к летчикам, он смотрел им в глаза — для этого он и разъезжал по аэродромам, чтобы «смотреть в глаза», и плевал словами:

— Вы — поганцы! У вас из-под носа пленные угнали бомбардировщик. Вшивые пленные! Вы за это все поплатитесь.

Геринг неистовствовал, не позволял никому рта раскрыть в свое оправдание.

— Попридержите свой язык за зубами! Все вы — пособники беглецов! — и снова к командиру части: — С этой минуты вы, майор, лишены своего поста и разжалованы в рядового. Вы и ваши никчемные летчики еще почувствуете мою руку. Прежде чем зайдет солнце, все вы будете расстреляны. Я сам проведу над вами военный суд...

И действительно, началось немедленное расследование обстоятельств побега. Высший офицер эсэсовских войск, группенфюрер Булер, прибывший с маршалом, допрашивал сам. Он сорвал с плеч коменданта лагеря погоны, орденские колодки и объявил его отданным под суд военного трибунала. То же самое досталось нескольким солдатам из охраны лагеря и части.

Всех арестованных посадили в автобус, которым перевозили заключенных. На командира наложили домашний арест.

Помилован был только один летчик с «фокке-вульфа», который догнал «хейнкеля» над морем. Истребителю нечем было стрелять по «хейнкелю», он погнался за ним сразу после возвращения с боевого задания. На «фокке-вульфе» не было ни одного патрона...

Провалившись в свой «мерседес», рейхсмаршал крикнул шоферу:

— Гони! Вези меня подальше от этой навозной ямы!

На следующий день военный трибунал вынес приговор коменданту лагеря: «Расстрел!» Машина с решетками на окнах повезла его в «неизвестном направлении» так быстро, как возила пленных.

По мелькавшим вдали среди деревьев фигурам мы поняли, что вокруг нашего самолета что-то происходит. На дороге остановилась автомашина, из нее выпрыгнули солдаты и рассыпались по местности.

Мы уже приготовились к последнему бою. Но где враг? Пусть подходит!

Еще раз стукнул автомат в лесу. Вот-вот начнется...

Ожидание и холод сковывают руки и ноги. Ждем.

Кто-то предлагает написать о перелете записку.

Все согласились. Развернули карту и на ее обороте под диктовку всех один из нас написал: «Мы, десять советских граждан, находясь в плену на немецком острове Узедом, подготовили побег и 8 февраля 1945 года убили вахмана, переодели в его форму нашего товарища и захватили немецкий самолет, поднялись на нем с аэродрома, нас обстреливали и преследовали. Посадили самолет в неизвестном месте. Если нас будут окружать немцы, будем сражаться до последнего патрона. Прощай, Родина! Наши адреса и документы убитого вахмана при этом прилагаем».

Все расписались. Письмо с документами спрятали под крылом «хейнкеля».

Я возвратился к пулемету в кабину стрелка-радиста. Отсюда мне было видно далеко, и я стал замечать, что какие-то люди бегут к самолету. Они приближались и не стреляли. Наши? Мы не были уверены в этом. Но если они по нас не стреляют, то зачем же я держу пулемет, нацеленный на них? Ствол пулемета поднял вверх. Пусть видят, что мы не враги.

— Попробуем сегодня нашего хлеба! — кричит во весь голос Михаил Емец.

— Шапки наши! — закричал Соколов.

— Фуфайки!

Мы ждали.

Вдруг слышим:

— Фашисты, сдавайтесь!

Но пока мы никого не видим.

Я высовываюсь рядом с пулеметом до пояса. Товарищи пролезают через раму кабины.

— Мы не фашисты! — громко кричу я.

— Мы из плена! Советские! — выкрикивают товарищи. Совсем рядом с самолетом вырастает фигура с автоматом.

— Давай один на переговоры, если вы наши!

Родной голос, родное слово, родные люди... Они растопили в наших душах лед отчаяния. Мы.спустились на землю, побежали навстречу воинам. Наш вид и наша одежда все сказали за нас. Почти все из экипажа попадали, не добежав до солдат.

Наши сердца переполняла беспредельная любовь к родной земле — мы целовали ее. Мы обнимались, мы плакали и прижимались головами к груди товарищей.

Воины взяли нас на руки и понесли. На плечи они нам набрасывали куртки, фуфайки.

Проводили всей толпой в глубь леса, в расположение воинской части. Попали мы прямо к солдатской походной кухне. Там как раз был готов обед, лежал уже нарезанный хлеб. Мы обо всем забыли и направились к столам. Повара и солдаты стали раздавать нам куски жареного мяса, хлеб. Мы хватали его грязными руками, раздирали его, как хищники, запихивали в рот целыми кусками.

Я и некоторые мои товарищи уже успели проглотить кусочки говядины, когда к нам подошла женщина — военный врач. Она без сожаления вырвала мясо из наших рук и приказала:

— Отдайте! Нельзя. Погибните, ребята!

Увидев, что врач отбирает мясо, я закричал:

— Не подходите! — и поднял кусок курицы над головой.

Хохот разнесся по поляне. Но я сказал это не для шутки, а совершенно серьезно. Я уже почувствовал вкус еды. Я раздирал куски пальцами, глотал не жуя.

Прибежали медсестры. Они принялись промывать и перевязывать наши раны. Врач просила:

— Дорогие мои, умрете же, умрете, если не послушаетесь.

Позвали:

— Летчика к командиру!

Офицер сопровождал меня. Мы оказались в обжитой фронтовой землянке.

Командир части, майор, Герой Советского Союза, с минуту молча смотрел на меня.

— Летчик... — наконец выдохнул он.

Я рассказал ему кое-что об острове Узедом, о нашем полете, товарищах.

Майор достал флягу, стаканы.

— Выпьешь? — спросил сердечно, по-братски.

— Выпью, — ответил я на радостях.

Майор налил мне и себе. Мы подняли стаканы, чокнулись.

Я сделал глоток, и водка огнем разлилась по телу, хотел передохнуть и не смог. Мир для меня померк.

Очнувшись через два или три дня, я вместе с другими, тяжело больными, был транспортирован в госпиталь на большом возу. Дорога была топкая, длинная. Нас тепло укутала провожавшая медсестра.

Открывая глаза, я ловил на себе встревоженный ее взгляд.

— Кто же из вас вел самолет? — спросила она. — Кто летчик?

— Он, — указали на меня.

— Да, — ответил я.

— Ой, ой, какой же ты!.. Откуда у тебя сила взялась подняться в небо?

Я смотрел на ее молодое лицо, мне хотелось сказать «спасибо» за признание нашего подвига, но у меня не было сил произнести даже одно слово.

Прошло несколько недель... «Хейнкель», верно послуживший нам, еще лежал посреди поля в вязкой земле, а семь товарищей из нашего экипажа, поправившись на армейских харчах, отправлялись на фронт. Недавние муки звали к мести, стремление к новому подвигу зажигало сердца.

Как-то в конце марта в палату госпиталя, где лечились Кривоногов, Емец и я, веселой толпой ввалилось целое отделение солдат, снаряженных к походу. По их свежим лицам не сразу можно было узнать Соколова, Кутергина, Урбановича, Сердюкова, Олейника, Адамова, Немченко.

Отрапортовал Соколов:

— Товарищ командир экипажа, группа участников побега в количестве семи человек отбывает на фронт.

Вперед выступил высокий, с повязкой на глазу Немченко, представился по-военному:

— Санитар стрелковой роты. С трудом допросился, чтобы взяли.

Волнующим было прощание побратимов. Люди шли в бой...

Преодолев самое трудное и самое страшное, каждый из них теперь мечтал не только о жизни, но и о победе.

Но пули не спрашивали, в кого попадать. Ко многим из этих необычных солдат судьба была слишком жестокой.

Первым перестал присылать мне свои «треугольнички» тот, кто больше всех отдавался делу побега, — бесстрашный Володя Соколов. Смертельно раненный при форсировании Одера, пошел солдат на дно чужой реки. Вскоре второе известие: не стало Коли Урбановича. Четверо остальных товарищей со своим полком прошли до Берлина. Бывшие узники фашистских застенков увидели его руины и пожары, услышали гром расплаты. Но в столице фашистской Германии снаряды и мины рвались очень густо. Тут и пали в бою Петр Кутергин, Тима (его настоящее имя, как потом установили, было Тимофей) Сердюков, Владимир Немченко, за несколько дней до победы и мира.