Девять суток дома пролетели быстро, я уже готовился к отъезду, как вдруг прибежал к нам из школы ученик и сказал, что умерла учительница Елена Афанасьевна. Она давно работала в школе, учила и меня грамоте.

Я пошел в школу. Вошел в комнату и стал у гроба любимой учительницы. Рядом стояли другие бывшие ее ученики. Вспомнилось детство: часто приходил я в школу голодный и почти босой. Елена Афанасьевна сажала меня около печки, чтобы согрелись руки и ноги. Учительница не раз приглашала меня в свою комнату и кормила хлебом с молоком. Многому научила она нас, деревенских ребятишек. Ее рассказы я помню по сей день.

С двумя фронтовиками, тоже ранеными, мы пошли на кладбище и вырыли могилу. Мела поземка, стоял сильный мороз. Гроб с телом маленькой старой женщины мы пронесли через все селение на своих плечах. Следом шли женщины и дети. Было что-то печально-торжественное в том, что свою учительницу хоронили фронтовики. Я шел, опираясь на трость, и думал в те минуты о Василии Грачеве, который находился на фронте и летал на боевых машинах. И еще припомнилось мне, как Елена Афанасьевна часто провожала меня, малыша, до хаты и ждала, пока я закрою за собой дверь. Если бы учительница не опекала меня, не уберегала от влияния распущенных станционных задир и гуляк, то не был бы я летчиком, не был бы сегодня тем, кем стал. Тем же ей был обязан и Вася Грачев.

Похоронили мы Елену Афанасьевну под березой.

На следующий день положил я в вещевой мешок белье, носовые платки, приготовленную мамой еду на дорогу, попрощался с родными и пошел на станцию. Когда теперь увижусь с ними, какие дороги расстелит судьба воину-фронтовику, никто не знал и не мог знать.

Пассажирские поезда в то время проходили через Торбеево редко, железная дорога была загружена эшелонами, которые доставляли на фронт боевое снаряжение. Протиснуться в вагон даже военному человеку было нелегко, почти невозможно. Когда прибывал на станцию пассажирский поезд, его окружала такая густая масса людей, что сама посадка пугала, особенно того, кому недавно врачи помогли срастить кости, и он стал на собственные ноги. Но я все же «ввинтился» в вагон, в котором пассажиров было, пожалуй, в десять раз больше, чем свободных мест. Я забрался на самую верхнюю полку, куда в нормальных условиях клали только вещи. На полке уже «сидели» четыре человека.

Поезд набит людьми, они стоят, прислонившись друг к другу, все чего-то ожидают. Я понимал, что если надо выйти из вагона, то необходимо заблаговременно протолкнуться к выходу, постепенно пробиваться к двери вагона.

В таком поезде я ехал от Торбеево до Казани. Мне надо было обязательно прибыть по предписанию в филиал Военно-воздушной академии. Он в то время размещался в этом городе, городе, в котором я недавно учился в речном техникуме. Там я получил свидетельство об окончании техникума, научился водить теплоходы. В Казани я впервые надел костюм, белую рубашку с галстуком, там же влюбился в девушку.

Но вот поезд прибыл в Казань.

Начальник филиала академии не долго сопротивлялся моей просьбе отпустить на фронт. И я уже еду поездом, идущим через Москву, на тот фронт, где впервые ходил в лобовые атаки на «мессершмиттов».

Память — драгоценный дар человека, она хранит все, что минуло: и как нашел в Казани ту, которую любил, и как она стала моей женой.

Я помню все. Все это в лагере пришло ко мне вместе с голосом, улыбкой друга Василия Грачева. Память подарила мне эти воспоминания в трудный час моей жизни. Наша надежда на побег отдаляется и тает во тьме, как гаснет земной огонек, который видишь с ночного неба в полете. Неужели иссякнут силы и совсем погаснет надежда? Нет! Из любого положения можно найти выход. Из любого! Надо искать этот выход.

Утром, как обычно, пленных построили и погнали на работу в карьерах. В лазарете осталось несколько человек, в том числе и Грачев, у которого врач Воробьев тоже «обнаружил» какую-то болезнь. Мы рассказали Грачеву о нашей тайне.

— Так это же здорово! — радостно воскликнул мой земляк. — Я — с вами!

Китаев рассказал ему о препятствии, на которое мы натолкнулись в туннеле.

— Ну и что ж, — твердо сказал Грачев, — я согласен. Показывайте, куда надо лезть, что и как делать.

Грачев и Шилов — это были свежие силы. Они оживили нашу мечту о побеге: они как-то быстро очистили туннель и прошли его еще дальше. Но землю — выбирать стало еще труднее: ход сузился, его почти затыкал собой «проходчик», доступ воздуха уменьшился. Каждые десять-двадцать минут приходилось сменять людей, многих надо было просто вытаскивать из-под пола, потому что, повозившись с лопатой, они выбивались из сил. Тем, кто копал ход, мы отдавали часть своего мизерного хлебного пайка. Только таким способом можно было поддержать физические силы для действия. Решающую роль в успехе играл коллективизм. Туннель продвигался все дальше и дальше, он уже вышел за колючую проволоку, по которой, как я говорил выше, проходил электрический ток.

Тех, кто возвращался с работы из туннеля, мы поздравляли, так как в сущности он побывал на свободе, за пределами лагеря. Все смотрели на них как на героев. Теперь почти все пленные стали сторонниками нашего плана. И никто из нас не думал о возможном предательстве. Мы верили друг другу.

В эти дни меня впервые вывели из лагеря на работу. Выйдя за ворота, я вздохнул полной грудью, увидел деревья, поле. Колонна невольников двигалась против холодного осеннего ветра, гремела по дороге деревянными башмаками-долбенками.

По бокам шли эсэсовцы с собаками и автоматами наперевес. Солдаты, оружие, овчарки — все это против нас, изнуренных людей. Но гитлеровцы не могли преодолеть наши упорство и сплоченность. Я бросаю взгляд на эсэсовца, топающего сапогами неподалеку от меня, и думаю: «Ты, изверг, ничего не знаешь, хоть и думаешь, что все мы покорны тебе, ходишь по двору и не ведаешь, что под тобой уже выбрана земля. Скоро мы вырвемся на свободу».

Нас подвели к неглубоким карьерам. Здесь выдали лопаты, указали, где приступить к работе. Мы копали, нагружали песок в кузова автомашин. Грузовики отвозили песок в направлении городка. Видимо, на площадку, где изготовляли сборный железобетон. Для, чего он предназначался — нам не было известно. Но мы почему-то связывали эту свою работу с расширением покрытия аэродрома, и когда «юнкерс» пролетал над нами, каждый из нас расправлял спину и всматривался в подкрылья. Гул моторов вызывал воспоминания, тяжелую, ничем не преодолимую грусть. Над нами то и дело пролетали немецкие самолеты. Мы понимали, что они ходили по учебному кругу. Солдат такого зеваку бил прикладом в спину. Овчарка набрасывалась на пленного, хватала за одежду, кусала руки и ноги. Бедняга на четвереньках, перекатываясь, с криком бросался в толпу, чтобы спрятаться от собаки. А солдат улыбался и шел дальше, равнодушно взирая на обычное для него дело.

Настало время возвращаться в лагерь. Наклонясь, я шепотом сказал Пацуле:

— Присыпь меня песком.

— Ты хочешь, чтобы тебя загрызли собаки? Уже пробовали... не получается, — тихо прошептал Пацула.

Сдаю лопату, становлюсь в шеренгу, и мы возвращаемся за колючую проволоку.

Длинная колонна вползает в ворота. С нами вместе несколько летчиков из французского полка «Нормандия — Неман». Мне запомнились Жан Бертье, Борис Мей и Константин Фельзер. Они ходили в одежде советских летчиков-офицеров, и внешне их не сразу отличишь от наших. Потом, когда я поближе познакомился с ними, выяснил, что комендант предлагал им покинуть лагерь и переехать в другой, где находились исключительно французы, бельгийцы и другие военнопленные, но они наотрез отказались от этого предложения.

Гитлеровцы озлобились на них за такую бескомпромиссность, а французы мужественно переносили притеснения и издевательства, не теряя оптимизма, В свободные минуты вокруг Жана Бертье всегда собиралась целая толпа послушать его живые и интересные рассказы о Франции, в особенности — о французских девушках. Жизнь у каждого из нас едва тлела, но юношеские истории, приключения возвращали к мысли о незабываемом прошлом. Жан Бертье с каким-то своеобразным акцентом выговаривал русские слова, и его балагурство казалось нам еще милее.