Тут-то Светлана Полевых и привлекла к себе не только мое, но и всеобщее внимание.
Она поднялась из-за стола с шумом, какой всегда производят выведенные из себя женщины, и с хлопаньем сложила стопку своих книг. Бормоча что-то вроде «Нет, ну вы только послушайте!», недовольно фыркая и так качая головой, будто не могла скрыть того гневного изумления, в какое привело ее происходящее, она стремительно направилась к выходу. Проходя мимо ветерана, глядящего на нее в пока еще немом недовольстве человека, чья речь была перебита в самом интересном и захватывающем месте, она замедлила шаг, чтобы громко и язвительно осведомиться:
— Вы о чем-нибудь человеческом можете говорить?!
После чего еще раз фыркнула, как обозленная кошка, и покинула помещение. Последнее, что я видел перед тем, как дверь с треском захлопнулась, это как она яростно сдувает прядь волос с разрумянившегося лица.
3
Кажется, только женщина-таджичка Мехри равнодушно ждала скорого появления нового начальника (ну и правда, какие перемены ей грозили? — разве что новая швабра), а у всех остальных было чувство, как в очереди к зубному: уж если будут мучить, то пусть бы скорее.
Но прошло две с лишним недели, а место по-прежнему пустовало.
День рождения Натальи Павловны скомкался по совокупности причин. Плакат с портретом и поздравлениями оказалось некуда ставить: треногу заняла фотография смеющегося Калабарова с черной креповой лентой поперек угла. Ее решили не убирать до сороковин, второй треноги не было, да и вообще вся затея обрела несколько иное звучание.
Ввиду новых обстоятельств Наталья Павловна хотела и вовсе отменить торжество, отговаривала: «Девочки, давайте не будем!»
Но девочки настояли на своем: хоть и без особой помпы, но подарили колбасорезку, съели торт, всем коллективом выпили бутылку шампанского и ужасно, ну просто ужасно опьянели.
А зато к вечеру, когда уже и посуду помыли, поступило из Департамента специальное распоряжение: оставить Наталью Павловну, как опытного работника, на прежней ставке с окладом в соответствии с занимаемой должностью. Кое-кто удивился, но в массе расценили как подарок судьбы и искренне поздравляли.
Только Катя Зонтикова рвала и метала, распространяя непроверенные слухи насчет того, что бессовестная Наталья Павловна дала в Департаменте взятку, а теперь и в ус не дует. Что же касается совести, по которой многим честным женщинам давно уж пора сделаться старшими библиотекарями, а они вместо того бьются как рыбы об лед, — то откуда у нее, толстомясой, совесть?
По поводу взятки все, в общем, соглашались — в том смысле, что в Департамент для того и идут, чтобы на лапу брать. А чуть закрепившись, тянут сватьев-братьев-племянников, и тут уж неважно, чем прежде занимались — варили мыло или торговали готовым. Что же касается самой Натальи Павловны, многие сомневались, указывая на свойственную имениннице робость, — в том смысле, что еще неизвестно, посмела бы она на такое беззаконие пуститься или кишка тонка.
Один я знал, что все так и было, только взятка не денежная. Правда, скоро я стал думать, что и вообще все могло выглядеть иначе. Например, пуганула ее Махрушкина как следует: мол, закон есть закон, как исполнится, лишнего дня не проработаешь! — вот она и заробела. А теперь что ж: заказывали? — получите.
Ах, если бы знать, как я тогда ошибался! Впрочем, боюсь, мое знание все равно не смогло бы направить течение событий в иное русло…
Так или иначе, но, что бы ни стряслось на белом свете, а нам, если уж мы выжили в этой встряске, не остается ничего другого, кроме как жить дальше. Поэтому жизнь, войдя в прежнюю колею, двигалась более или менее по-старому. К девяти являлась только Екатерина Семеновна, замдиректора. Оставив сумку и раздевшись, она вставала у дверей с остро заточенным карандашом и таким выражением лица, будто намеревалась безжалостно протыкать им каждого, кто переступит порог позже назначенного срока. Отбыв минут сорок и выполнив мыслимый ею долг, Екатерина Семеновна покидала свой пост; тогда являлись самые хитрые из опоздавших. Часам к двенадцати утренние заботы вовсе утрачивали актуальность, и персонал разбивался на сообщества по три — четыре человека, чтобы совместно пить чай и закусывать.
Наша компания — Калинина, Плотникова, Коган и Наталья Павловна. Когда мне выпала сиротская доля, Наталья Павловна взяла надо мной шефство: наливает воду и сыплет пшено. Поэтому я тоже принадлежу к этой шайке-лейке.
Пока чайник не закипел, женщины щебечут насухую.
То есть щебечет преимущественно Плотникова — с того самого дня, как случилось несчастье, Валентина Федоровна никому слова не дает сказать.
Обычно ей не много уделяют внимания — женщина она простоватая, даром что когда-то училась в институте культуры. Внешне — точная копия Надежды Константиновны Крупской, где в круглых очках над газетой.
Но ныне настал ее звездный час.
Потому что именно Плотникова все знает в самых подробностях: в роковой момент она случайно оказалась у кабинета и ненароком услышала. Даже кое-что увидела — ведь дверь была нараспашку.
Честно сказать, некоторые акценты я бы расставил иначе. Не «случайно оказалась», а тайком подкралась. И не «услышала ненароком», а нарочно подслушала.
Сам я тысячу раз заставал ее за этим милым занятием. Сотрудниц она боится и в случае чего делает вид, будто уронила скрепку. А на меня внимания не обращает. По ее мнению, я — бессловесная тварь. Каково? Уж я с ней и так толковал, и этак. Не помогает: похоже, и в могилу унесет это нелепое заблуждение.
— Я ж вот этими ушами сама слышала! — в сто тысяч первый раз восклицает она, показывая на уши. — Надулась как гусыня, шею жирную вытянула, аж затрещала вся. И перстнем бриллиантовым в него так и тычет: «Почему безобразите, такие-сякие?!» А Соломон Богданыч послушал-послушал, да как рявкнет. У меня аж душа в пятки. «Дура ты, говорит. Идиотка ты, говорит, проклятая! Пробу, говорит, на тебе ставить негде! У тебя, говорит, небось и родня такая же безмозглая! Чтоб разорвало тебя пополам, говорит, вместе с твоим Департаментом!» Да по матушке ее! Да по матушке!
— Неужели?! — изумляется Калинина.
— А то! И таким ее боком, и этаким! И с одной стороны, и с другой!..
— Ой, Валентина Федоровна, ну перестаньте же эти гадкие подробности! — восклицает Наталья Павловна, брезгливо морщась.
— Правда, Валя, хватит вам, — поддерживает Коган. — При чем тут Соломон Богданыч? Разве он виноват?
— Все равно уж ничего не вернешь, — говорит Калинина.
Они на минуту замолкают, и каждая недвижно смотрит на что-нибудь блестящее: на отражение лампы в чашке или чайной ложке…
— Вообще-то странно, — вздыхает Наталья Павловна. — Такая интеллигентная птица. Иногда нарочно книжку какую-нибудь раскрою, позову. Садится рядом, клювиком страницы перелистывает. И ведь что интересно: никогда не перепутает, с какой стороны сесть. Всегда чтобы книжка перед ним правильно лежала, а не вверх ногами.
Вот тебе раз. Не ждал я от нее такого. Как будто я просто так перелистываю…
Вся моя жизнь прошла здесь, в библиотеке, среди книг. Все, что я знаю, дали мне книги. Такие разные и такие живые, в каждой из которых бьется бессмертное сердце ее создателя — пусть иногда глупое, пусть подчас даже черное и злое сердце, — именно они вылепили мою личность…
Ну и Калабаров, конечно, приложил руку. Я всегда тянулся за ним. Может быть, тщетно тянулся: ведь я мог только мечтать о том, чтобы достичь его высот. И все-таки я старался, я видел маяк, указывавший мне верную дорогу. Мы редко говорили по душам, но, даже когда молча сидели в кабинете, его молчание так много значило для меня… Теперь его нет, мне не за кем следовать… И, когда думаю о нем, чувствую горькую пустоту — черный сгусток небытия.
А Наталья Павловна, оказывается, уверена, что это как в цирке. Вроде аттракциона, когда морской лев на носу мячик держит: научили его штукарить, вот и изгаляется всем на потеху. Ну не смешно?..
