Подвал заполнился. Теперь даже издалека было видно, как маслянисто качается зловонная жижа, время от времени пробулькивая еще более зловонными пузырями.

Персонал готовился к эвакуации. О шлюпках речи не было, поэтому оставалось только бестолково метаться, спрашивая друг у друга, что же делать. Милосадов время от времени пробегал по всем помещениям с грозным требованием прекратить панику. Я искренне радовался, что у него нет револьвера, а то бы он точно кого-нибудь пристрелил, как на «Титанике», — скорее всего, Плотникову, потому что она больше всех выла и причитала, заламывая руки. Я даже заподозрил, что где-то в стеллажах у нее запрятаны авоськи с наличностью.

Когда выдавалась более или менее спокойная минута, Милосадов в сотый или даже тысячный раз успокаивал женщин, разъясняя, что от подвала их отделяют еще две высокие ступени. Стихия может, конечно, захлестнуть туалет и подсобку, говорил он жестко. При этих словах таджикскую женщину Мехри, для которой именно подсобка была родным домом, всякий раз бросало в рыдания. Ее дружно утешали как «сколенники», так и «корточники». Я вообще стал примечать, что опасность сплотила коллектив и все стали друг к другу чуточку добрее. Мне довелось даже увидеть, как Катя Зонтикова плачет, уткнувшись в плечо Натальи Павловны, невнятно бормоча что-то о своей несправедливости, а та гладит ее по голове и сама всхлипывает.

Так вот, говорил Милосадов, совершенно очевидно, что всех нас спасут до того, как уровень опасности поднимется до края этих самых ступеней.

— Но надо же что-то делать! — восклицала Наталья Павловна, прикладывая ладони к вискам.

— Вот именно, — поддерживала ее Коган. — Что же мы тут как крысы на корабле!

— Руководство делает все, что может, — хмуро говорил Милосадов, имея в виду, вероятно, как себя, так и наибольшее начальство. — Даже в СМИ уже идет большая кампания по спасению библиотеки.

Я не собираюсь умалять его заслуги, он действительно много делал: когда не бегал туда-сюда в попытках навести порядок, то беспрестанно куда-то звонил и чего-то настойчиво требовал.

Что касается кампании в СМИ, то здесь его усилия, несомненно, приносили плоды: в этом можно было убедиться, подойдя к беспрестанно орущему в кабинете телевизору.

Каждые полчаса строгие дикторши собранно рассказывали о беде, постигшей библиотеку номер… (сам номер проговаривали невнятно — во всяком случае, я никогда не мог расслышать и убедиться, что речь идет именно о нашей). Следовал короткий репортаж о том, как доблестно сражается персонал библиотеки — мы то есть — с нахлынувшей угрозой. Страшно шумела вода, брызги заливали объектив, так что ни лиц, ни слов разобрать не удавалось — да это и понятно, поскольку никто с телевидения к нам не заглядывал.

Далее наступала очередь интервью со спасателями: давно не бритые мужественные люди в брезентовых робах устало утирали пот грязными, замасленными ладонями. Было очевидно, что корреспонденты на минуточку оторвали их от какой-то неотложной и жаркой работы. На втором плане при этом, как правило, маячили некие приземистые строения, зачастую почему-то окутанные дымом.

Картинка снова менялась. Торопливо-напряженный закадровый голос перечислял города, поселки городского типа, специализированные базы и даже полки, из которых на помощь нам спешно выступили мощные силы профильных подразделений. В подтверждение этому на экране бесконечной чередой ползли друг за другом нещадно ревевшие грузовики, оснащенные какими-то сложными механизмами, шлангами, вышками и дизелями.

Напор движения, клубы гари, окутывавшей колонны, суровые лица тех, кто гнал очередную их армаду в нашу, по словам дикторов, сторону, вселяли волнующую уверенность в том, что если стихия еще не побеждена окончательно, то остались считанные минуты до того, как она будет решительно повергнута в прах.

Не знаю, как на кого, а на меня действовало: горло сжималось, даже сердце стучало с перебоями. Досмотрев репортаж, я каждый раз летел к окну и выглядывал наружу. Однако, вопреки увиденному только что своими глазами, вокруг нашего здания было по-прежнему тихо: ни какого-либо движения, ни даже пары-другой единиц современной техники, если не считать «мерседеса» Милосадова…

В общем, не знаю, чем бы кончилось дело, если бы, как я уже сказал, на исходе третьего дня дверь не раскрылась, пропустив сначала Джин-Толика, а следом какого-то прыщавого юношу в синем комбинезоне. При этом сам Джин-Толик шагал руки в карманы и насвистывая, а ученик (ибо, как я догадался, это был ученик) нес на плече портфель с инструментами, сгибаясь под его тяжестью.

— Ну чо? — весело сказал Джин-Толик. — Опять говном подавились? Пошли, Витя.

Не задавая больше никаких вопросов, он протопал к подвалу. Где прежде были ступени, теперь тяжело колыхалась смрадная поверхность нерукотворного озера.

— Вот так, Витюша, — сказал Джин-Толик, оценив обстановку и разуваясь. — Стояки тут слабые. (Я несколько облагораживаю его речь). Совсем никуда стояки. Их менять надо — вот что я скажу. Давно пора. — Он аккуратно поставил брезентовые сапоги в угол, и они развесили голенища, как заяц уши. — Да ведь стояки менять — это какое дело? Это почитай что капитальный ремонт. А капитальный ремонт — это, Витюша, не прокладку вставить. Кроме того, скажу я тебе по-хорошему, здесь и перекрытия плохие. Деревянные перекрытия-то. Куда они годятся? Вот я и говорю: никуда не годятся эти перекрытия.

Продолжая беспрестанно бормотать что-то насчет стояков, перекрытий и фитинга, он так же аккуратно положил поверх сапог сложенные штаны, носки, рубашку и майку, оставшись в итоге в цветастых трусах, а бейсболку повесил на синюю лампу аварийного освещения.

— Раскрывай подсумок, Витюша! — скомандовал Джин-Толик, ежась и потирая ладонями покрывшуюся сизыми мурашками грудь. Подсумком он, как оказалось, называл портфель. — Буду говорить, так ты уж действуй не медля. А то ведь…

Не доведя мысль до конца, он опустил в жидкость правую ногу, поводил ею в надежде нащупать твердое… переступил, опустившись на одну ступеньку… А когда стало по пояс, зажал нос пальцами правой руки и без раздумий нырнул.

Я ахнул.

И все ахнули: оказалось, народу собралось прилично — стеснились у туалета.

Поверхность успокоилась было, как вдруг ее гладь расколола фыркающая голова Джин-Толика.

— На восемнадцать! — гаркнул он, хлопая руками и совершая круги.

Витюша, порывшись в разверстом портфеле, торопливо подал требуемый ключ.

Джин-Толик снова канул… и снова вынырнул.

— На двадцать два! — гулко и с хлюпаньем прозвучало следующее требование.

Витюша поспешно исполнил приказ, и Джин-Толик опять погрузился.

Теперь его долго не было. Я с тревогой взглянул на часы: дело пошло на третью минуту.

Пух!

— Тридцать шесть! — через силу выпалил Джин-Толик, жадно хватая вонючий воздух.

Ученик протянул ему огромной величины железяку, и она тут же утянула мастера на дно.

Гладь успокоилась. Время тикало мучительно медленно.

Вдруг я заметил, что уровень жижи стал понижаться.

Точно!

И как быстро!..

— Фр-р-р! Уф! Фр-р-р!

Джин-Толик вынырнул и встал на еще затопленные ступеньки.

— Уходит! Уходит! — щебетали собравшиеся. — Стекает!

Обернувшись и глядя на плоды своих рук, он устало отер лоб тыльной стороной ладони.

Поднялся выше, ступил на пол.

С него капало. Цветы на трусах то ли растворились, то ли окрасились вровень с прочей тканью.

Мастер по-собачьи встряхнулся, рассыпав веер брызг.

Ученик восхищенно смотрел на него, стараясь при этом держаться подальше.

Джин-Толик принялся прыгать на одной ноге, вытрясая из ушей.

— Дело-то простое, — бормотал он при этом. — Только знать надо, куда сунуться. А если не знаешь, вовек не починишь… В общем, учись, Витюша, учись. А то так и будешь, как в анекдоте, до пенсии ключи подавать.

***

На следующий день после того, как таджикская женщина Мехри закончила приводить в порядок подвальное помещение и дух, шедший оттуда, сменился с валящего наповал на умеренно гадкий, Милосадов провел новое собрание — как всегда, в малом зале.