Ненависть прекрасна. Она заставляет человека становиться лучше. Подумай. Ты можешь испытывать ненависть ко всему. И ты начнешь улучшать мир вокруг себя. Вспомни, как ты ненавидишь себя? Ты смотришь на себя в зеркало и часто бывает, что чуть не плачешь. Ты не этого человека хочешь видеть там, в отражении. Ты хочешь видеть стройного и подтянутого, с прекрасно проработанным телом. Но ты ешь на ночь, любишь фастфуд и среди друзей носишь кличку Булкодав. И ты злишься на себя, и ненавидишь себя. И стабильно раза два, а то и три в неделю к тебе приходит Ненависть, но не целует. Просто сидит в гостях. Ей нужно твое страдание. Сейчас ты как сосуд ей неинтересен, потому что уж очень ничтожна цель. Самоедство - это только ступень на пути к поцелую.
Ты ненавидишь свою работу. Каждое утро. Каждый божий будний день. Иногда и в выходные. Ты несешь себя, превозмогая. В автобус с тобой садятся две красотки - одна в красном, одна в розовом. Они берут тебя под ручки, переплетая ваши пальцы. Ты впадаешь в транс. Они ласково шепчут тебе мерзости на ушко, заговаривая тебя. Они так стары, что помнят, как тебя создавали.
И ты знаешь, она больше тебя боится того, что однажды вас могут заменить роботами. Робот не чувствует эмоций, он всего лишь набор плат и схем. Что может быть великолепнее чувства, когда кровь бурлит в жилах? Когда ты знаешь, что ты можешь свернуть горы. Кто тебя ведет в этот момент? Кто держит тебя за руку и является указующим перстом? Ненависть. Ее родная сестра Злость. И отец Раздражение. Раздражение лежит в основе всего. Раздражение заставляет твое ухо слышать по утрам звон будильника. Раздражение заставляет готовить тебя. Раздражение заставляет тебя искать себе пару. Все в мире подчинено раздражению. Иногда отец сразу приводит с собой свою прелестную дочь-бунтарку, которая доводит твои чувства до максимума. Она нагнетает тебя, подбрасывает уголь в печку, это она разбирает рельсы у идущего поезда и подпиливает мост над пропастью. И когда она видит благодатную почву, она бросает семя. Чтобы оно взросло цветами зла, как у Бодлера. Ненависть делает твою жизнь лучше, когда она полностью завладевает твоими мыслями. Она садится на трон вместе с отцом и ведет тебя к успеху. Да-да, ты не ослышался. К успеху. Именно она на тренировках кричит тебе в уши о том, какая ты тряпка. Именно она в уличной драке сметает все на своем пути, крича вместе с серебряным страхом - она не дает тебе опозориться. Именно она заставляет тебя порвать с прошлым. Она выбирает тебе новый круг общения. Она заставляет тебя наконец-то говорить. Она движет тобой, когда ты, снедаемый ревностью, узнаешь правду. Ненависть избавляет тебя от лишних людей. От лишних эмоций. От старых ран и обид. Она гейзером взрывается в твоем теле, хохоча, когда ты начинаешь ненавидеть себя. Она прекрасна в своем проявлении. Она прекрасна, когда направлена внутрь тебя.
Но есть у этой красавицы и маленький секрет. Она задирает черный топ, и там, где у тебя солнечное сплетение, у нее гниет плоть. Там копошатся черви, там липко и сладко. Там другая ее сестра, которая неразрывна с ней. Именно из этой плоти она вываливается на пол, когда Ненависть уходит.
Горечь
Все началось с того, что в доме кончился сахар. Утро было хмурое. Солнце изредка проглядывало из-за суетливо летящих по небу туч. Было безвременье. Она подошла к холодильнику, открыла и закрыла несколько раз. Поискала сахар в шкафчиках. Выходить из дома не было совершенно никакого желания. Она перетряхнула все жестяные баночки с надписью "Сахар", "Соль", "Крупа", "Макароны", "Кофе", "Напрасные мечты". Сахара не было нигде. Ни песка, ни кубика. Пить чай без сахара было пресно. Кофе без сахара - горько. Она зачерпнула ложку кофе и закинула в рот, и начала медленно жевать. Горькая-горькая слюна потекла вниз по пищеводу, оставляя после себя чувство содрогания и сжатия мышц во всем теле от омерзения. Она присела за стол в кухне. Стол был грязен: пальцы то и дело угождали в липкие медовые потеки, на локоть налипли крошки от хлеба. Медовые разводы натолкнули на мысль: она встала, подошла к раковине, полной грязной посуды, взяла с верхушки горы банку с остатками из-под меда и налила теплой воды, а затем кинула туда два засохших чайных пакетика. Размешала. Выпила. Поморщилась. Теплая сладковатая бурда. Вода, подкрашенная в светло-коричневый цвет. Она поставила банку на стол. Посидела. Пожевала подсохший лимон из блюдечка. Отхлебнула из банки. Затем вышла на балкон. Окно было открыто, но воздух был одинаково сперт, что в квартире, что на улице. На протянутых веревках, покачиваясь, сидели жирные нахохлившиеся голуби. Она протянула руку к полке и достала книгу. Бульварный роман. На часах было девять утра. Она удобно уселась на пол и принялась читать. Это была одна из туалетокниг, которые она уже прочитала до дыр, вдоль и поперек. И сейчас она просто открыла книгу на первой попавшейся странице и водила глазами по строчкам. Мысли были словно суровые нитки, увязающие в тающем желе. Если поначалу их можно было зафиксировать, то сейчас они потихоньку расползались, растекались. Спустя час бессмысленного вождения по строчкам мысли окончательно расползлись по голове, а желе потекло сладкими дорожками по лицу.
На часах одиннадцать. Она поднялась с пола и прошла в комнату. В комнате стояла полка с книгами, множество книг стояли на полу. Она села в потертое на подлокотниках и сиденье кресло. Закинула ноги. Полежала, посмотрев в потолок. Интересно где Маркус Маркус мяу-мяу Засранец Старая хата Хорошо там было Деревянный старый шкаф Шифоньер какое дурацкое слово автобус Автобус АВТОБУС АВ-ТО-БУС Мама смотри поехал автобус равно автобусавтобусавтобусавтобусав Капакапа дед забыл меня дома где интересно старая машина жаль что мысли из головы не материализуются так и не пришлось в бассейне искупаться жалко а когда дом еще стоял как клево было ночь лето и вода прохладная и родители рядом а вот еще классно мороженое есть и с мамой не ругаться грязные цыгане и лошади никогда не видела черного коня чтоб прям злющий был как у Лена какуЛена какулёна как-то раз как Тарас услышанное не развидеть потискать бы педрилу за лапотьки жирненькие где ж таких берут интересно есть хочу лень готовить блатхата и слюнявые молодые рты вот бы щенячьи розовые пяточки пощекотать вот мрази же умильные
На кухне она опять поискала еду. Из готового ничего не было, а затеваться для себя одной не хотелось. Намазала хлеб маслом и посыпала солью. Вышкребла остатки холодного салата с перцем из банки, поела. Запила холодным чаем. Опять взяла на балконе какую-то книгу и вернулась в кресло. Начала читать - это был детективчик. Два часа из жизни ушли в небытие. Два часа, за которые она могла сделать кучу всего. Несколько раз она порывалась забросить книжку, два раза она проваливалась в дрему, которая была липка и тягуча, словно паутина в меду, налипающая на лицо. Она пыталась смахнуть эту дрему с лица, но вязкий хронотоп никак не давал ей этого сделать: она словно барахталась в киселе, это было похоже на бесконечное падение в небо, в бездну, без дна, словно бы она падала в воде вверх, и это падение было бесконечно долгим, безврЕменным, безвременнЫм. А потом все исчезло, и она снова проснулась в своей заставленной комнате. Здесь было все: были картины, написанные бабкой-художницей, были картины, написанные ее рукой. Стояли три белоснежных холста, на которых должна была быть Африка, оранжевая, черная, закатная. Тонкий длинноногий жираф покачивался на горизонте, легкий, словно мысли о славе. Здесь была баночка с мечтой или видениями из прошлой или будущей жизни: город, который никогда не спит, и она в этом темном-темном городе, под стать её темной душе, но уже не одна и счастливая. Если, конечно, огромная бездна ее души когда-нибудь найдет себе сосуд под стать, который вместит в себя эту тьму и там, где-то в глубине, зародится новый человек, новая она. Эта бездна озарится ярким светом, и тьма, упокоенная, покоренная, уступит ему место. Здесь были птицы, здесь были звери, гады морские, здесь были люди, много лиц! О, сколько всего было в этой комнате! Да и не комната это была вовсе, это все был храм, куда разрозненные ее личины приносили жертвы своей безликой богине: книги, музыку, краски, ткани и нити. Они приносили дары с одной целью - чтобы она успокоилась. Но богиня не могла успокоиться. Мятущаяся душа ее не знала покоя, не знала покоя голова, которая перерабатывала мысли даже тогда, когда им надо было отступить. Постоянное зудение, гудение пчел на фоне очень утомляло богиню горечи, и сама она тоже искала отдохновения. И в редкие минуты удавалось богине по-настоящему забыться. Главным орудием забытья этой богини были руки - эти руки были не уродливые и не красивые, не худые и не толстые, без проступающих вен и длинных ногтей - это были обычные руки, однако пальцы на этих руках бегали туда-сюда, туда-сюда, делали стежок за стежком, штрих за штрихом, тянули слово за словом - и в результате храм расцветал самыми радужными красками. Конечно, ей так хотелось бы. А на самом деле никакой радуги не было. Был только синий. Глубокий синий.
