Вспомнив, он испытал и стыд, и облегчение одновременно, ничего страшного он не совершил, и кровь, алым маревом закрывавшая ему глаза все последние дни, с липучим, тошнотворным, не выветривавшимся из памяти запахом, была его собственная.

Дима открыл глаза, непослушными руками долго теребил пуговки у рукава рубашки, не попадая пальцами на прохладные пластмассовые кружки́, и пока он старался это сделать, он понял, что полное отсутствие координации связано с лекарствами, которые ему колют.

Расстегнув рукав, он осторожно закатал его и увидел на левой руке, чуть ниже локтевого сгиба приклеенный на марлю лейкопластырь, не столько увидел, сколько нашарил.

Обнаруженная на руке рана подтверждала его воспоминания, и он обрадовался и тому, что никому не причинил зла, кроме самого себя, и тому, что память к нему постепенно возвращалась. Когтистое безумие перестало тянуть к нему свои цепкие лапы и на весь вечер спряталось за тумбочку.

Виолетта почувствовала Димкино отчуждение после его возвращения из родного города, но в своей самоуверенности неотразимой девушки и богатой невесты не придала этому значения, не почувствовала соперницы, а приписала его обычной вечной рассеянности и патологической застенчивости своего друга. Возможно, она хитрила сама с собой, заведомо считая, что того, что не произнеслось вслух, как бы и не существует, не существует, во всяком случае, в той реальности, в которой пребывала она, Виолетта, со своей любовью к Дмитрию, талантливому парню, которому уготована большая будущность, а вместе с ним и ей, Виолетте.

Не то, чтобы она расчетливо завлекала Диму, как казалось иногда окружающим, просто она не могла бы влюбиться в человека не талантливого, обыкновенного, обойденного богом по части одаренности, и не какой-то там одаренности, а ясно выраженной, физико-математической, конкретной. В кого именно она влюбится, и как будет проживать жизнь, она знала давно, ещё девочкой, читая про великих людей в серии ЖЗЛ и представляя то себя на их месте, то себя в роли жены выдающего человека. Проще говоря, Виолетта была честолюбива, даже тщеславна и этим объяснялся первоначальный её интерес к Диме. Дима, хоть и был из семьи не сделавших карьеру образованных людей, живущих более чем скромно, сводящих концы с концами, что требовало иногда больших усилий – так разъезжались эти концы, – тем не менее, обладая высокими способностями, имел все шансы пойти далеко, особенно после женитьбы на ней, профессорской дочке.

Но сейчас выдающийся Димка молчал, вел себя странно, а Виола приходила к ним в комнату в общаге, они делали вместе задания по математике, Димка увлекался задачей, объяснял ей решения, иногда останавливаясь и глядя в пространство отсутствующими глазами, надолго замолкал.

Она знала, что в его мозгу идет наряженная работа, он проделывает сложнейшие преобразования в уме, тогда как она и на бумаге сбивалась, делая это, и мир сложных формул и математических понятий, открытый для него и чуть приоткрытый для неё, вновь сближал их, и, глядя, как близко, почти соприкасаясь, склоняются друг к другу их головы, Валерка, друг и сосед, выходил из комнаты, чтобы не быть третьим лишним.

Но Панин выглядел слишком увлеченным и не пользовался тем, что оставался с девушкой наедине, к большому сожалению девушки. Он думал, решал, и не спешил выбираться из мира абстрактного в мир реальный, а Виолетта смотрела на длинные ресницы Дмитрия, думала о том, что очень хочется дотронуться до них, и теряла суть разговора, но не просила вернуться: Дима страшно не любил повторять. Дни шли за днями, дело у Виолетты с Димой не сдвигалось с мертвой точки, и холодность Димы Каховская приписывала его застенчивости и увлеченности учебой, а Дима всё сильнее ощущал возбуждение в её присутствии, что заставляло его погружаться в дебри математического анализа, ища в них спасение от проблем.

Вечерами он писал длинные сбивчивые письма Лиде, а по утрам рвал их на мелкие кусочки: смятыми, кидал в мусорную корзину, а на другой день доставал, читал обрывки, и снова бросал в корзину. День шел за днем, и августовская ночь его и Лидиной любви уходила в прошлое.

Отшелестел золотой сентябрь, октябрь обнажил деревья, и они стояли в сиротливой неприкаянности под моросящим дождиком, в ноябре дождь сменился мокрым снегом, темное небо нависло над деревьями, над корпусами института и общежитий, давило и без того задавленных учебой студентов, и за это время Дмитрий не отослал Лиде ни одного письма, ни единого, как будто не было того светлого солнечного дня, да и глядя за окно, Диме всё труднее было поверить, что он был.

Дима был виноват перед обеими девушками, но Лида не напоминала о себе, а Виолетта ни о чем не расспрашивала, и постепенно у Дмитрия появлялась уверенность, что всё произошедшее было случайностью, отголосками давнишней детской привязанности его и Лиды, а в конце ноября Дима получил длинное письмо от матери, из которого узнал, что Лида вышла замуж за Анатолия. Свадьба состоялась, как только Анатолия оправдал суд. Его обвиняли в нанесении тяжких телесных, которые он причинил парню, когда тот вдвоем с приятелем приставали к Лиде, пытались затащить её в подъезд.

Парень этот был сынком милицейского чина в городе, и Толе грозило до 6 лет, но дело дошло до Москвы. Приехавший следователь установил, что всё это липа, сотрясения мозга не было, так как пострадавший разгуливал по улицам, вместо того, чтобы лежать в больнице, и даже был заснят играющим в футбол.

А ребро, которое якобы сломал ему Толя, оказалось сломанным еще два года назад.

Дима был ошеломлен этими новостями: и тем, что Толя, дружок, сидел в тюрьме, и его свадьбой. Его и Лиды.

Вязкое, липкое чувство обиды, ощущение, что его обокрали и обманули, с головой накрыло Диму.

Казавшиеся такими далекими и неважными школьные годы, вновь придвинулись, разрушая его уверенность в себе, и он вспоминал разговор, казавшийся тогда шутливым, а сейчас особенно обидным.

Анатолий, подсмеиваясь, сказал Диме, что Лида его любит, и из них была бы хорошая пара. Теперь выходило, что он, Толя сказал не просто так, а завидовал, и сейчас присвоил ему не принадлежащее, и то, что Дима как бы отказался от Лиды, отказался своим отъездом без прощания и отсутствием писем, роли не играло. Друзья детства предали его, Лида, забыв о том, что было между ними в конце августа, выскочила замуж. И свобода, которую он приобрел с её замужеством, его не радовала, хотя пока он не знал о свадьбе Лидии и Анатолия, он чувствовал себя связанным по рукам и ногам, и сидел, как в глубокой охотничьей яме, вырытой для поимки медведя или лося.

И досиделся, за него было принято решение, и теперь, оно казалось ему особенно пугающим из-за своей необратимости. Молодая женщина, которую он знал ещё девчонкой-школьницей с рыжей челкой, сползающей на глаза, звонким голосом и мальчишеским характером вышла замуж за другого, и этот другой был Димин друг Толя Воронов.

Он вспоминал, как Лида молотила его по спине книжкой за то, что он неправильно ей подсказал, и те удары казались ему теперь нежной лаской по сравнению с тем, который она нанесла ему сейчас.

Тогда Дима подсказал неправильно не из злого умысла, а просто не расслышал толком вопроса учителя, а что сейчас?

Сейчас он чувствовал, что что-то опять не услышал, не понял, не уловил, и возможно, это не друзья совершили предательство, а он сам.

И теперь писать было уже не к кому, да и ни к чему.

Только на выпускном, решившись на один единственный танец, и неуклюже двигаясь под музыку, Дима рассказал Лиде, что был невиновен.

Они долго смеялись над этим запомнившимся обоим происшествием, которое тогда, в детстве казалось важным, и обида глодала сердце, а сейчас в преддверии взрослой жизни оборачивалось лишь маленьким недопониманием.

И в психушке, лежа на кровати, Дима вспоминал лето перед третьим курсом, то последнее лето, когда он был холост, молод, здоров, учился в лучшем Московском ВУЗе, сдал сессию на повышенную стипендию, потерял девственность, сблизившись с одноклассницей, и мог распоряжаться своим временем и своей жизнью, как ему заблагорассудится.