Неожиданно, Эйдану стало легче. Пусть учитель сейчас был так расстроен, но, по крайней мере, он мог разделить его боль.
– Да, мы живем в жестоком мире, Эйдан, – тем временем проговорил Армитэдж. – Я знал, что это случится. И молодой мистер О’Горман тоже. Именно поэтому он пришел ко мне за день до ареста.
– Что? – Эйдан практически подавился своим виски.
– Да, он пришел и рассказал, что случилось в лесу в тот день. Рассказал, как эти трое нашли свою смерть и почему.
Эйдан вскочил и замер, не зная, что делать дальше:
– Он рассказал? Почему? Почему вам?
– Он сказал, что ты достаточно умен и разбираешься в людях. И если ты выбрал меня в качестве друга, то и он может мне доверять. Так что ты не единственный, кто знает, что О’Горман невиновен.
Эйдан рухнул обратно на свой стул и закрыл лицо ладонями.
– А смысл? Все равно мы никак не можем предотвратить казнь, – воскликнул он в отчаянии, стукнув кулаком по столу. – Этот город наводнили марионетки преподобного Блэкхока. Единственное, что им нужно – голова Дина. У семьи О’Горманов есть деньги, есть власть, но даже они скрылись в своем поместье и бросили сына на произвол судьбы. Для них он уже мертв. Я слышал однажды о женщине, которая написала королю письмо с просьбой помиловать ее мужа ради десяти детей, которые должны были остаться сиротами. Но Дин не женат. У него нет жены или детей, о которых нужно заботиться. Мы ничего не можем сделать, Ричард… ничего…
– Мы можем молиться, чтобы истина восторжествовала, – прошептал мистер Армитэдж. – Мистер О’Горман понимал, что, если его арестуют, будет мало надежды спастись. И в тоже время он надеялся, что его арестуют, и все внимание будет направлено на него, а не на тебя. Именно поэтому он оставил мне кое-что, что я должен был отдать тебе после его смерти. Но, вероятно, уже ничего не изменит, если я отдам это тебе сейчас.
Книготорговец порылся в деревянном ларе около очага и достал оттуда кожаную папку. Эйдан узнал ее немедленно – инфолио, в котором Дин хранил эскизы и зарисовки.
– Он хотел, чтобы это досталось тебе, – Армитэдж вложил папку в руку Эйдана.
Молодого человека буквально трясло от переизбытка эмоций. Эти рисунки, стихи, эскизы – это была душа Дина. Он никогда не был разговорчивым. Все свои мысли, чувства, радости, разочарования, печали, свою любовь к Эйдану он выражал в этих работах.
Брюнет бережно положил папку на стол и осторожно провел пальцами по корешку из потрепанной кожи.
– Можно? – спросил он.
– Полагаю, да. Она теперь твоя, – откликнулся Ричард, продолжая держать руку на плече Эйдана.
– Вы открывали ее?
– Нет! Конечно, нет. Это слишком личное. Я бы себе такого не позволил.
Эйдан благодарно взглянул на него, а затем вновь посмотрел на папку. Для него это была не просто стопка бумаг. Но он боялся того, что может увидеть. Он знал большинство работ Дина, но тогда были другие времена. Тогда они оба считали себя неуязвимыми. Сейчас же Эйдан боялся этих воспоминаний. Он боялся, что боль, которая уже была невыносимой, станет еще сильнее. За эти дни он прекрасно понял, что всегда может стать еще хуже.
– Мне оставить тебя? – тихо спросил Ричард.
– Нет, нет. Не надо, – ответил Эйдан, оглянувшись.
Книготорговец слегка пожал его плечо, и брюнет чуть улыбнулся. Присутствие бывшего учителя придавало ему смелости. Он глубоко вздохнул, развязал шнурок, скрепляющий папку, и открыл ее.
На первых трех листах были портреты Эйдана.
На первом было лишь лицо Эйдана с широкой развязной улыбкой от уха до уха. Интересно, сколько недель прошло с момент, когда он последний раз так улыбался. Второй рисунок был более сложным. На нем Эйдан подстригал овцу, что-то радостно напевая. На третьем, сосредоточенный Эйдан сидел в кресле с книгой в руках, погрузившись в чтение, вцепившись в книгу почти агрессивно.
Мистер Армитэдж тихо усмехнулся.
– Даже когда ты был ребенком, у тебя всегда становилось такое лицо, когда ты читал, – пояснил он. – Он прекрасно уловил все нюансы. Это талант.
– Да, он талантлив, – ответил Эйдан, с трудом сдерживая слезы.
Он уже видел эти портреты. На них, как и на всех рисунках, которые он видел до этого момента, был он, его жесты, его эмоции, его движения, практически идеально запечатленные Дином. Но вдруг сейчас он взглянул на них по-другому. Рисунки не изменились, но теперь он чувствовал присутствие Дина. Он смотрел на собственное лицо, но за каждой линией, на каждой штриховкой, за каждой тенью чувствовал возлюбленного. На рисунках Эйдан был один, но так видел его Дин, так чувствовали его руки и сердце. Он тоже был в этих работах.
Дин никогда не рисовал себя. Когда же Эйдан спрашивал почему, тот лишь смеялся и говорил, что рисует только то, что считает красивым. Как же ему сейчас хотелось, чтобы Дин хоть раз нарисовал самого себя.
Эйдан знал, что если он решит сохранить себе жизнь после смерти Дина, то уже через несколько лет начнет забывать те мелочи, которые делали лицо возлюбленного совершенным. Года через два из памяти сотрутся морщинки на лбу Дина, появляющиеся, когда он внимательно слушает, и то, как он быстро облизывает губы прежде, чем ответить на важный вопрос. Спустя три-четыре года Эйдан забудет маленький шрам на его подбородке и еще один – на самом кончике носа. Пройдет шесть лет, и он, вероятно, уже не сможет вспомнить форму ямочек, появляющихся на щеках Дина, когда тот улыбается. Он даже забудет звук его смеха и голоса.
Горло Эйдана сдавило от боли. «Неважно, насколько сильно ты любишь, все забывается» – подумал он. Он знал это по собственному опыту. Эйдан души не чаял в своей бабушке, но она умерла, когда ему было тринадцать. Теперь же он помнил только несколько ее песен, голубое платье, запах лаванды и смутное ощущение тепла и заботы. Он даже не мог вспомнить цвет ее глаз. Через десять лет Дин станет для него лишь именем, символом потерянной любви со светлыми волосами и голубыми глазами. Эйдан всегда будет знать, что тот был самым прекрасным человеком в мире, но уже не сможет объяснить, почему.
Он переложил еще несколько листов со стихами и эскизами. Каждый из них воскрешал в памяти мгновения их любви, мимолетные ласки, поцелуи, яркий блеск глаз. Внезапно, внимание Эйдана привлек старый пожелтевший и помятый конверт, спрятанный между двумя пейзажными эскизами. Он никогда его прежде не видел. Внутри оказались несколько сложенных листов. Эйдан развернул один – это тоже был рисунок, но автором его был не Дин. Юноша немедленно узнал собственные наброски, которые отправлял другу, пока тот служил в армии.
– Узнаю стиль, – произнес Армитэдж. – Это ведь ты рисовал?
Мужчина вспомнил, как писал на конвертах адрес форта, когда его ученик еще не умел писать сам.
– Да, – выдохнул Эйдан. – Он все их сохранил…
Он развернул еще десять рисунков. Он не видел их с тех пор, как отправлял эти письма почти тринадцать лет назад, и был в шоке, что его возлюбленный действительно хранил его жалкие потуги на рисование все эти годы.
– Я сделаю нам чаю, – вздохнул мистер Армитэдж и отправился ставить чайник.
Эйдан машинально кивнул, почти не слыша слов. Он вдруг заметил кое-что интересное. На обратной стороне рисунка восемнадцатилетний солдат Дин О’Горман записал несколько своих мыслей.
Солдаты из моей казармы часто болтают о девушках. О тех, которых любят, и тех, с которыми хотят просто переспать. Меня спросили, ждет ли меня дома красотка. Девушки у меня нет, так что я придумал очаровательную горничную с черными кудрями, прекрасными карими глазами и яркой улыбкой. Кажется, мне поверили. Правда, когда меня спросили, большая ли у нее грудь, я не знал, что ответить. Я смутился, а потом сказал, что не очень, зато плечи очень красивые. Я сказал, что ее зовут Эйда. Вчера, Хантер спросил, женюсь ли я на ней, когда вернусь. Я сказал, что хотел бы, но вряд ли наши родители позволят это.
Эйдан невольно улыбнулся. Раньше он, пожалуй бы, взбесился, если бы Дин говорил о нем, как о девушке. Он не хотел быть малаком. Возможно, именно поэтому возлюбленный никогда ему не рассказывал об этой истории. Но теперь Эйдан понимал его. В то время совсем молодой Дин был влюблен в мальчишку, не зная, как тот ответит на его чувства. Он был вынужден в одиночку нести груз запретной любви. Вероятно, ему пришлось очень нелегко выживать и отвоевывать свое место в военной среде.
