― Нельзя двойки ставить - это точно, потому как никто не позволит нам журналы да аттестаты двойками портить - не педагогично это!
― А ничего не делать здоровым лоботрясам - это педагогично?
― Куда же им деваться?
― Да хоть улицы мести и помойки убирать!
― Там занято всё гастарбайтерами, и вы это прекрасно знаете!
― Да уж знаю, что нашим недоумкам податься некуда.
― Михаил Юрьевич, с такими радикальными взглядами вам лучше дома сидеть. Знаю, у вас горе, но и вы меня поймите. Сейчас мамаши этих ...недоучившихся... накатают телеги в Департамент, и нас же с вами попросят по собственному желанию уйти с этого космического корабля под названием "Образование".
Тут с Михаилом случилось нечто невообразимое, словно вселился в него Дух Вольности и Свободомыслия.
― Ах, Изольда Гарольдовна! Я готов уйти с этого утлого и разбитого реформами фрегата под названием "Образование", тем более что моя зарплата в 30 тысяч рублей заставляет меня жалеть, что я не пират и не владею шпагой и пистолетом.
― Дорогой вы мой! Сами виноваты, что получаете по минимуму: в аттестацию не пошли, разряды свои утратили, категорию потеряли, профессионально не растёте - вот вам и итог!
― Какая, едрён-бубён, аттестация с моим стажем в двадцать лет! Чегой-то я должен писать бумажки непонятно кому и нервничать, что какая-то чиновница может мне отказать!
― Ах, вот как вы ставите вопрос?! Подумаете - цаца какая! Я вот тоже тридцать лет в образовании, а пишу писульки-то куда скажут! И ничего, пока всем довольна!
И она своими большими ручищами как-то заковыристо потрясла в воздухе. На её жирных пальцах блеснули бриллианты и рубины, а запах едких духов волной накрыл тонко чувствующие ноздри несчастного.
― Так ещё бы! С вашей-то зарплатой в 250 тысяч и я бы писал всё что угодно!
― Как вам не стыдно считать чужие деньги?!
― А как вам не стыдно платить за работу такие деньги?! Вы сами пойдите в класс и научите этих лбов на 100 баллов, а мы посмотрим!
Надо сказать, что в этот критический момент, когда низы не хотят жить по-старому, а верхи не могут управлять по-новому, и наступает революционная ситуация!
Михаилу Юрьевичу явно надоело за маленькие деньги везти слишком неподъёмный груз Просвещения.
И то сказать, когда у тебя в обучении сто пятьдесят школяров и ты постоянно бороздишь просторы исторической Вселенной от Древнего Рима до Новейших Нанопрорывов с целью донести хотя бы минимум сведений до девственных и не извилистых мозгов большинства, то каждому нормальному челу становится понятно, какая это непосильная задача!
Тем более что среднее образование у нас бесплатное, а поэтому на него можно совершенно наплевать, т.к. что бесплатно даётся, то и совершенно бесплатно теряется.
В таких совсем не сказочных обстоятельствах трудиться могут или фанаты Истории или матёрые пофигисты-формалисты, для которых История - это всего лишь текст учебника, который требуется озвучить в рабочее время.
Лермонтович страдал от собственного бессилия и безволия: он не прибился за весь свой педагогический стаж ни к группе фанатов, ни к армии пофигистов, поэтому болтался где-то посередке, аки дерьмо в проруби, как говорят в народе.
Смерть матери обострила все его внутренние противоречия, как пишут в романах, и сделала его крайне чутким и эмоционально напряжённым. Творческие натуры в таких обстоятельствах начинают писать стихи и впадают в классический запой с непременным низвержением всех авторитетов и исчезновением всех заначенных денежных знаков, что потом и подтвердилось на балконе.
А тогда, выйдя в хмурый зимний день из очень средней и "сливной" школы, предварительно написав заявление об уходе, Лермонтович направил свои стопы в ближайшую забегаловку, которую держали братья-кавказцы недалеко от станции метрополитена.
Что было потом учитель вспоминал с трудом: пил он и водку, и пиво, и якобы коньяк, и возможно портвейн. Компанию ему составил какой-то старичок с ноготок в рваном тулупе, который непонятно откуда взялся.
― Ты пойми, старче! - слёзно и пьяно вещал Михаил Юрьевич. ― Это же трагедия для России - Февральская революция и Октябрьский переворот! А война эта - тоже срам... первая...мировая! Ну, зачем мы туда, в пекло, полезли? Да ещё наших мужиков вооружили?! У нас же и так всё было: и земля, и сырьё, и рабочая сила, и кадры тут тебе и научные и всякие промышленные!... А искусство?!! Старче, какое у нас было искусство! Блок, Есенин, Врубель с Шехтелем! Я уж не говорю про Петрова с Водкиным!...А этот, как его...Рахманинов - это же гении всё!
― Не сердись, Михайло! Так Богу было угодно.
― Да что ты понимаешь, смерд!
― А может, тебе девку надо для мужской утехи? Так ты только скажи!
― Эх. Старик! Это школьникам нужно телеса да выпуклости, а мне понимания хочется! Штоб сесть-поговорить об истории, о культуре... Помнишь! Счастье - это "когда тебя понимают"...
И он опрокинул в себя очередную рюмку непоймичего, закусив колбасой.
― Господи! Как же понять-то тебя, когда в голове у тебя каша и дух не осенил твоих мозгов, а ты на школяров грешишь! Бессознательный ты, право....
Михаил Юрьевич оскорбился и потерял тонкую нить Сознания. Очнулся он уже дома на своем балконе, где стоял в исподнем и материл всех под ним стоящих, проходящих и проезжающих. Из его громогласного рта валил пар, а прохожие равнодушно шли дальше, и только старушки возмущались его недостойным поведением, грозясь вызвать полицаев. Тут его осенило - и он проорал всем свои сокровенные слова-вопли, чем всех заинтересовал, ему даже что-то крикнули в ответ...
И он вдруг увидел в голубом небе полёт сказочной девы в белом хитоне на огромном белом орле. В руке она держала копье.
― Эй, историк! Тебе надо увлечься историей - это великая наука, и каждый принимает в ней участие. Если поймешь причины вашей мировой войны, то я приму тебя в армию фанатов. А пока извини...
И она метнула копье прямо в Лермонтовича, сидя на своем белом огромном орле, который мощно лопатил воздух крыльями. Копье пролетело в миллиметре от уха Михаила Юрьевича, ударилось о твердую перегородку балкона и рассыпалось на миллионы льдинок, окативших почти синюю фигурку оратора. Затем богиня Клио что-то шепнула орлу, и он взмыл в морозное и яркое небо и через несколько секунд уже растворился в воздухе.
― Про какую мировую? Первую или Вторую?... А?
Миша тоскливо уставился на ворону, сидящую на ветке прямо перед ним.
Это был уже перебор - глюки никогда ранее не посещали воспаленный алкоголем мозг историка. Опасность "белой горячки", или "белочки", стала слишком явной.
Внезапно почему-то похолодало, и он ушёл с балкона и направил стопы в ванну, где встал под душ и включил горячую воду. В дверь позвонили. Михаил Юрьевич стоял в трусах под струйками горячей воды и дрожал.
И дрожь эта была последним ощущением, что он помнил в своей учительской жизни.
В то время, как Сознание покидало организм Лермонтовича, в дверь продолжали настойчиво звонить полицейские, а он продолжал трястись то ли от страха, то ли от холода. И когда его голове стало нестерпимо мучительно, тут и случилось невероятное...
Внезапно перед ним выросла фигура старичка в рваном тулупе из забегаловки, он вдруг схватил Михайло за руку и потащил в Неведомое.
― Я те покажу, историк, настоящую Историю! Ты думашь - всё просто и от кого-то другого зависит? Всё в твоих руках, историк! Голубчик, есть роковые моменты, после которых уже ничего изменить не можно! У каждого своя история - и ничего не исправишь... Думать головой надо лучше! И совесть надо иметь - такое вам испытание дадено!
Всё вокруг Михайлы переменилось. И оказался он уже в какой-то огромной зале из светлого камня, пахло гвоздичным маслом и лавром, в огромных каменных вазах горели костры, отбрасывая черные тени на стены и пол. Стало жарко. Увидел он сидящего на возвышении огромного мужчину с длинной черной бородой и густыми черными волосами, они были искусно уложены в пряди и схвачены золотыми кольцами. Он был обнажён, красив и мощен, только плотная набедренная повязка скрывала его мужские достоинства. Рядом у его ног сидела немолодая женщина, укутанная в легкую расписную ткань, её голос был низок и нежен. Она убеждала мужчину, а он смотрел куда-то в другую сторону, но был внимателен к речам.
