Второй рукой надавливаю на внутреннюю сторону его бедра, прижимая ногу к кровати, и снова быстро толкаюсь, стараясь в том же ритме дрочить его член. Опускаю голову к его плечам, ключицам, соскам. Ласкать губами не получается, только грубо кусать и быстро зализывать языком.

- Я сейчас кончу… - прошипел Билл, прикусывая свой палец и сильнее насаживаясь на меня. Переместив ладонь ближе к головке, я стал остервенело дрочить, иногда большим пальцем надавливал на яички, оттягивал их немного вниз и снова возвращался к верхушке члена. Таким я Билла никогда не видел, но уверен, что увижу ещё не раз. Выкрикивает что-то пошлое, до крови кусает губы, закидывает другую ногу мне на плечо и притягивает моё лицо к своей шее, мечется, машет головой. Когда же он почувствовал приближение оргазма, он больно вцепился мне ногтями в плечо и укусил за губу, после чего обильно залил спермой свой живот и мою руку. Я же продолжал грубо двигаться в нём, с каждым толчком ускоряя темп. Казалось, под нами и над нами всё исчезло, голову сжало со всех сторон, мышцы сокращались с невероятной скоростью, и я с сильным толчком излился внутрь Билла.

Некоторое время я пытался дышать, обняв обмякшего парня за талию, а после, выйдя из него, безвольно упал рядом. И пришлось долго фокусировать взгляд на его лице. Ведь вся комната, как в тумане. В очень густом тумане. В нашем тумане.

*19*

Краски

Всё-таки здесь совсем неинтересно. Кучки каких-то неизвестных мне людей, придерживающих очки на носу и шляпки на голове, всё перебегают от одной измазанной бумаги к другой, неискренне цокая языком, удивляясь, обсуждая и делая вид, что они офигенно понимают в современном искусстве. Искренне вглядывался в эту размазню только Каулитц. Ничего не пытался показать, не обращал внимания на других людей. Возле некоторых картин лыбился как идиот, а у других - просто подолгу стоял, прикусив губу. А я поглядывал издалека, опёршись о стенку, поправляя пиджак, и всё пытаясь понять, как подобной живописью вообще можно восхищаться. Иногда Билл бросал на меня хитрые взгляды, а иногда в наглую подходил и тащил за рукав к картине, которая ему понравилась. А я не мог смотреть на картины.

В конце концов парень недовольно фыркнул и, проведя меня в соседний зал, откуда уже ушли противные разглядыватели, злобно посмотрел в глаза.

- Ты можешь хотя бы для меня сделать вид, что тебе интересно? – мне интересно. Смотреть на него всегда интересно. – Тоом… - Билл вздохнул, закатив глаза и приложил ладонь к влажному лбу, приподняв брови. Ну что я сделаю? – Зря я, наверное, вообще решил тебя взять с собой. Знал ведь, что тебе совсем не будет комфортно в подобной обстановке…

А мне комфортно. Нет, мне правда комфортно. Но я чувствую себя влюблённым идиотом. Улыбается… Значит не всё ещё потеряно. Так, а теперь надо срочно сделать серьёзное и заинтересованное лицо, пока я не потерял эту возможность со своим затуманенным мозгом. Хихикает. Чёрт, а это уже плохой знак!

- Пошли, герой, - тянет меня за руку в тот самый зал с этими фальшивыми людьми. Я сделал лицо? Вроде сделал. Теперь надо подойти к какой-нибудь изрисованной бумажке и держать это лицо до последнего.

- Билл! Вот ты где! А я тебя искала. – По блестящим узорным плиткам процокали худые ноги в бежевых капроновых колготках с серым отливом. Со своим задумчивым лицом в одну точку я только ноги и успел заметить, пока женщина приближалась. Нет, мать у него всё-таки классная, хоть и выглядит так холодно. – Сейчас Рейле выйдет на сцену рассказывать о своей выставке, а после ожидается аукцион.

В этот момент Билл мне напомнил маяк. Светится и крутится, перекидывая взгляды с одной мазни на другую. Зря фрау Каулитц таким торжественным тоном заявила ему об аукционе. Он ведь теперь будет крошить мой мозг своими счастливыми улыбками. А мне здесь ещё довольно долго находиться… Вдруг не выдержу и начну зацеловывать за первым попавшимся углом? Ну, конечно о бедном Томе все думают в последнюю очередь!

- Идём, «бедный» Том, я хочу быть совсем рядом со сценой. – Парень потащил меня куда-то сквозь толпу толстых мужчин в очках с их дамами в летучих платьях, шёлковых шарфах и дорогих колье. За это минутное путешествие, я успел нанюхаться самого различного парфюма, в котором, видимо, эти женщины решили искупать свои наряды, а не просто немного провести перед выходом из дома пальцем с капелькой под мочкой уха и по запястьям. Странные особы аристократической наружности почему-то считают, что если вылить на себя флакон чего-нибудь жутко дорогого, то можно казаться ярче и изысканнее. А о том, что, подходя к ним, ничего кроме, тщательно скрываемой, слезоточивости у мужчин не бывает – не подумали. Вот Мой Билл пахнет не ярко и не изысканно, но зато так, что ноги теряют связь с землёй. Вы так не умеете, чёртовы аристократки.

Билл сильнее потянул меня за рукав, хотя мы уже стояли рядом со сценой, и идти было, собственно, некуда (сценой это, в принципе, сложно назвать – так, выступ над полом где-то в метр). Он как-то неопределённо пожал плечами и, опустив голову, прислонил согнутый во второй фаланге палец к нижней губе, будто волнуясь или задумываясь о чём-то тревожном. Вот знать бы мне о чём он думает… Это даже как-то нечестно – мне от него не скрыть ничего, а ему можно делать всё, что угодно и думать о чём захочется.

Вскоре в зале прекратились оживлённые возгласы толпы и раздались лёгкие хлопки. Все взгляды устремились на сцену, где появился тучноватый мужчина в сером расстёгнутом пиджаке, с тёмно-русыми волосами и каштановой бородкой. Он выглядел таким расслабленным и уверенным, удерживая руки в карманах чёрных штанов, что показался мне совершенно чужим здесь человеком. Будто не на его картины пришли поглазеть все эти расфуфыренные люди. Будто он вообще пришёл просто микрофон поставить… Говорил художник долго и непонятно. По крайней мере, мне точно. Хотя слова, что он говорил, были очень красивыми и не звучали так пафосно, как из губ надушенной тётки из зала, которая вечно подпрыгивала с вытянутой вверх рукой, словно первоклассница, и выкрикивала что-то такое же красивое.

А Билл вслушивался так, будто кроме звука низкого голоса Ансельма в мире больше вообще звуков не существовало. О такой внимательности говорило его сосредоточенное лицо с широко раскрытыми глазами, сложенные сзади руки и своевременное кивание головой в конце каждого предложения. В середине монолога мужчины мне уже стало совсем скучно, и я только и делал, что разглядывал своего странного и сейчас такого милого мальчика. Вот реально, какого чёрта я вообще на эту выставку пришёл, если рядом стоит тот, кем можно вечно любоваться? Бл*. Честно говоря, задолбался я уже его захваливать, но ничего поделать с собой не могу…

***

Из галереи мы вышли в каком-то совсем нехорошем настроении. Во-первых, потому что одну, из очень нравившихся Биллу картин, выставленных на аукционе, нёс впереди шедший мужчина, засунув её заполиэтиленинную в подмышку, а во-вторых, потому что мальчику так и не удалось хотя бы близко подойти к его любимому художнику. Мне даже стало как-то неудобно от всего этого. Будто это я всё подстроил, хотя ни в чём и не виноват. Подобное часто у всех бывало… Особенно когда случилась какая-то беда, а ты, начиная себя успокаивать своей невиновностью, потихоньку переходишь в поиски причин своего оправдания. Вот и у меня также. Поэтому я как-то опустил голову вместе с ним, чувствуя моросящий дождь, мелкими, дрожащими от ходьбы, каплями облепивший виски и щёки. А вроде днём была тёплая погода с ярким солнцем… Ну вообще это только на руку, Билл ведь больше любит дожди. Но что-то тихо-тихо пищит внутри, что на дождь ему на данный момент глубоко насрать. Если бы не его мать, шагающая впереди нас с большим чёрным зонтом, то можно было бы подойти к нему, приобнять, поцеловать... Глядишь и легче станет.