— Я недавно увидел на уличном развале одну книгу, — вступил в разговор светлановец Надточий. — И глазам не поверил: Бердяев! Он же был запрещен, а теперь — пожалуйста. Очень интересно он пишет о судьбе России. Россия — неразгаданная тайна. В русском народе и в русской интеллигенции скрыты начала самоистребления.

— Как это понимать? — спросил Пригожин.

— Наверное, в том смысле, что русская душа сгорает в искании правды. Ищет и не находит. Отсюда — неутоленная мука…

Мелодично звякнул звонок. Пришли запоздалые гости — Владислав Масловский и Нина. Расцеловались с Валентиной, уселись, потеснив других гостей. Нина, крупная и златовласая, в трикотажном костюме горчичного цвета, сразу оказалась в центре внимания. Толстяков сказал одобрительно:

— Что мама, что дочка — просто красавицы.

— Спасибо, — улыбалась Нина. — Ой, извините за опоздание, Влад только что заехал за мной на работу. Спасибо, спасибо, — это она Толстякову, положившему ей на тарелку салат оливье. — Да, да, вина, я не пью водку. Валечка, дорогая, и ты, Лёня, мы помним, конечно, и вот — за светлую память о Михаиле Львовиче… — И потом, выпив и наскоро закусив: — Валечка, я сегодня была на допросе. Ильясов велел привести Костю Цыпина и тех двоих, и я, конечно, подтвердила, что Костя просил одолжить пятнадцать тысяч. Конечно, опознала одного из братьев, Валеру, он сидел в тот день за рулем. Валера дерзко отвечал. А Костя выглядел подавленным — бледный, глаза бегают…

— Что же будет дальше? — спросил Лёня.

— Назавтра Ильясов вызвал Влада и Квашука. А дальше — посмотрим.

— Я почти уверен, что это они напали, — сказал Владислав, наливая себе водки.

— У Влада очень сильная интуиция, — пояснила Нина.

— Интуиция! — Лёня хмыкнул. — У Влада интуиция, а Костя — давай садись в тюрягу… Извините, у меня голова болит. Пойду полежу.

Марьяна проводила его встревоженным взглядом.

— У Бердяева, — сказал начитанный светлановец Надточий, — интересные мысли о противоречивой русской жизни. Русский народ всегда жил в тепле коллектива, то есть в общине, отсюда недостаточное развитие личного начала. Отсюда смиренное терпение многострадального народа. Он пассивный и по природе своей безгосударственный, он, как невеста ждет жениха, ожидает прихода властелина. Он самый аполитичный народ, никогда не умевший устраивать свою землю. И в то же время Россия — самая государственная и самая бюрократическая страна…

— Да бросьте вы! — гаркнул Пригожин. — То, что многострадальный, — да! Всю дорогу отбивался от врагов, от нашествий. А то, что не умел устраивать свою землю, — вранье! Вон как размахнулась Россия — на пол-Европы и пол-Азии. «Пассивный, аполитичный», — передразнил он, скривив рот. — Пассивный народ разве сумел бы одолеть Гитлера? Аполитичный — разве создал бы мощную сверхдержаву? Устарел ваш Бердяев!

— Может, в чем-то и устарел, — сказал Надточий, — но в главном — прав. Вы посмотрите, Горбачев ослабил цензуру, допустил разномыслие — и сколько сразу вскрылось безобразий. В экономике застой, в деревне разлад, в магазинах пусто. А нацреспублики? Уже пошла стрельба, вот-вот разбегутся. Разве это хорошо устроенная земля, нормальное государство?

— Вы что, молодой человек, против социализма?

— Я не молодой, — запальчиво ответил Надточий. — И — ой, только не надо пугать!

— Хватит о политике! — воскликнула Валентина. — Нельзя же так, без передышки…

— Вот и я хочу сказать, хватит авралить, — проговорил миролюбивый Толстяков. — Я и газеты бросил читать, ну их к чертям. Как супруга моя умерла, так и сижу на садовом участке. На земле поработаешь — на сердце легче. Летний загар всю зиму держу…

— Сергей Никитич, — обратился Колчанов к непреклонному каперангу Пригожину. — Вы как считаете, в Гэдээр была хорошая жизнь?

— Хорошая!

— Почему же тогда немцы в прошлом году побежали из Восточного Берлина в Западный, а не наоборот?

— Потому что поддались пропаганде!

— Ну, восточная пропаганда была никак не слабее западной. Нет, Сергей Никитич, не в пропаганде дело. От хорошей жизни не бегут.

— Да что вы заладили — хорошая жизнь, хорошая жизнь…

— А разве это не главное? Для чего затеваются революции, если не для того, чтобы сделать жизнь хорошей?

— Хотите сказать, что хорошая жизнь при социализме невозможна?

— Хотел бы сказать, что возможна, но весь опыт двадцатого века…

— Ненавижу капитализм! И не хочу вас слушать, Колчанов!

— Вот-вот! Главный аргумент — ненависть! Проще же возненавидеть, чем понять…

— Братцы, угомонитесь! — воззвал Толстяков. — Мы для чего сюда пришли?

— Умников много развелось! — бушевал Пригожин. — Все им не так, все плохо…

— Да сколько можно жить с вывихнутыми мозгами? — ярился Колчанов.

— Предлагаю тост за Валентину Георгиевну! — выкрикнул Толстяков и поднялся с фужером в руке. — За верную подругу! Мужчины — стоя!

Нина вгляделась в отца, тяжело выпрямляющего спину.

— Папа, тебе не надо пить, — сказала быстро.

— Ну да! — возразил Колчанов. У него лицо было в красных пятнах, он дышал неровно, с хрипом. — Уж за Валю я выпью.

7

Владислав вошел в Лёнину комнату. Там было полутемно, только горел торшер над тахтой. Лёня лежал лицом к стене.

— Спишь? — спросил Влад.

Лёня медленно повернулся на спину, сощурился от света.

— Ну что? Не зализал еще раны боевые? — Влад присел на тахту. — Не тороплю, конечно, но желательно, чтобы поскорее. — И после паузы: — Я взял новый кредит, но не знаю, удержимся ли на плаву. С мясом все хуже, да и другие продукты… Знаешь, Лёня, что я надумал? Веду переговоры с одним фирмачом — оборотистый мужик, торгует всем, что угодно, от компьютеров до двутавровых балок. Вроде бы он согласен поставлять в совхоз стройматериалы в обмен на продукты для нашего кафе. Ты слышишь?

— Слышу.

— Так что же не реагируешь? Без бартера мы не выкрутимся.

— А что он хочет за свои стройматериалы?

— Ну что! Участие в прибыли, конечно. Хотя какие у нас дивиденды, смех один. Но если он войдет в дело, может, мы продуемся и всплывем. Как говорят подводники. Слышишь?

— Да.

— У него планы, знаешь… — Влад усмехнулся, погладил себя по густым усам. — В Питере, говорит, сотни полудохлых столовок. Будем, говорит, арендовать одну, другую, третью… постепенно, конечно… и будет в перспективе сеть кафе типа парижских бистро. Ну, что скажешь, Лёнечка?

— Дух захватывает, — проворчал тот. — А если твой фирмач тебя кинет?

— Риск, конечно, есть. Но любое предпринимательство рискованно. Важно поддержать его заинтересованность в деле.

— Владик, отдай ему мой пай.

— То есть как? Что ты несешь?

— Я выхожу из игры.

— Не понял, Лёня. Объясни вразумительно.

— Чего тут объяснять? Не по мне все это.

Владислав вгляделся в лицо друга и партнера, как энтомолог в пойманного жука.

— А что же — по тебе? — Пауза. — Лёня, почему молчишь?

— Если б я знал, — неохотно промолвил тот. И, еще помолчав: — Когда я служил на Северном флоте, у нас на посту Ристиниеми был такой Борька Черных, старший матрос. Он, как и я, был гидроакустик. Мы с ним слушали море, вахта неслась круглосуточно. Ты помнишь «Моби Дика»? У капитана Ахава на «Пекоде» плавал вторым помощником Стабб, о нем так сказано: «Это был ни трус, ни герой, а просто беспечный сорвиголова». Смертельная схватка с китом была для него все равно что званый обед. Вот такой характер имел мой напарник Борька. Акустик был прекрасный, но мог такое учудить… Ну ладно, я не о том. Перед дембелем Черных мне сказал: «Знаю, Питер классный город. Полно баб. Но если, Лёнька, заскучаешь, вали ко мне в Мурманск. Хорошие акустики и на траловом флоте нужны».

— Ты что же, — удивился Влад, — хочешь сказать…

— Хочу сказать, что я был хороший акустик, — монотонно проговорил Лёня. И добавил: — Не рой копытом землю, Владик. Я, наверно, у тебя поработаю шофером. До весны.