Орлич имел, при среднем росте, плотное сложение. Над широко развернутыми плечами была красиво посажена голова с откинутой назад мощной седеющей шевелюрой — ни дать ни взять Бетховен, чей портрет Саша видел в какой-то книге.

Орлич дал ему задание по теории чисел. Надо ли говорить, как Саша старался его выполнить. В назначенный день и час он приехал в институт, постучался в дверь орличского кабинета. Профессор был не один, стоял у окна с молодой и, как увиделось Саше, ослепительно красивой женщиной.

— Вот вьюноша бледный, о коем я тебе сказывал, — пророкотал Орлич. — Еще одна жертва науки.

Женщина с милой улыбкой кивнула Саше.

— Напрасно, вьюноша, избрал ты математику, — продолжал Орлич, закуривая. — Математика сушит грудь. Давай твои бумажки.

Большой ручищей он забрал тетрадные листки и некоторое время читал, морщась то ли от дымящей в углу рта папиросы, то ли от вызванного Сашиной работой отвращения. Молодая женщина, смотрясь в круглое зеркальце, подкрашивала губы.

— Н-ну, допустим, — сказал Орлич. И, ухмыляясь, протянул листки женщине: — Полюбопытствуй, Алена. Вьюноша пытается решить проблему Гольдбаха для четных чисел.

— Какой отважный мальчик, — сказала Алена.

От ее улыбки и звенящего голоса у Саши сердце подпрыгнуло и так и осталось у горла.

Орлич дал ему новое задание и снабдил несколькими брошюрами:

— Познакомься с теорией множеств.

— А почему вы сказали, что математика сушит грудь? — спросил Саша.

— Это не я сказал. Читал ли ты Герцена, вьюноша? Ах, не читал. И даже не знаешь, что Герцен был в ссылке тут, в Вятке?

К стыду своему, Саша не знал.

В городской библиотеке Герцен был, и Саша под мощным воздействием его книг мысленно переселился в девятнадцатый век. От Орлича он узнал, что город Малинов из «Записок одного молодого человека» — это и есть Вятка.

Ну и досталось Малинову-Вятке от Александра Ивановича! «Бедная, жалкая жизнь! Не могу с нею свыкнуться… Пусть человек, гордый своим достоинством, приедет в Малинов посмотреть на тамошнее общество — и смирится. Больные в доме умалишенных меньше бессмысленны. Толпа людей, двигающаяся и влекущаяся к одним призракам, по горло в грязи, забывшая всякое достоинство, всякую доблесть; тесные, узкие понятия, грубые, животные желания… Ужасно и смешно!»

Вот нечистый учитель гимназии, узнав, что молодой ссыльный окончил университет, спрашивает:

«— Какого факультета?

— Математического.

— И я-с; да, знаете, трудная наука, сушит грудь-с… Я оставил теперь математику и преподаю риторику…»

Потом Саша погрузился в «Былое и думы». Уж тут Александр Иванович, оказавшись в Европе, не прятал людей и города за псевдонимами — писал резко, бил наотмашь по «удушливой пустоте и немоте русской жизни». Какие типы оживали под его пером! Вот вятский губернатор Тюфяев: в юности бродячий комедиант, писарь из Тобольска, он сделал бешеную карьеру, усердно переписывая бумаги в канцелярии Аракчеева и ставя «повиновение в первую добродетель людскую». У всесильного Аракчеева и выхлопотал себе губернаторство — сперва в Перми, потом в Вятке. Там-то и познакомился ссыльный молодой Герцен с этим восточным сатрапом, «развратным по жизни, грубым по натуре, не терпящим никакого возражения».

Да что там Тюфяев. Самому императору изрядно всыпал Искандер. «Николаю тогда было около тридцати лет, он уже был способен к такому бездушию. Этот холод, эта выдержка принадлежат натурам рядовым, мелким, кассирам, экзекуторам. Я часто замечал эту непоколебимую твердость характера у почтовых экспедиторов… они умеют не видеть человека, глядя на него, и не слушать его, стоя возле…»

Сашу поразила необычайная судьба Александра Лаврентьевича Витберга. В декабре 1812 года император Александр издал манифест, в коем обещал воздвигнуть в Москве огромный храм во имя Христа Спасителя. Был объявлен конкурс. Молодой художник Витберг, «восторженный, эксцентрический и преданный мистицизму артист», создал проект храма. Проектов было много, но Александра — главного судью — поразил колоссальный, исполненный религиозной поэзии проект Витберга. Никому не известный молодой художник предстал перед императором, был объявлен победителем и назначен строителем храма и директором комиссии. Это-то назначение и погубило Витберга.

Проект был поистине грандиозен. Он состоял как бы из трех храмов — был тройствен, как главный догмат христианства. Нижний храм предполагалось иссечь в склоне Воробьевых гор, тут должны были покоиться герои, павшие в 1812 году. Над его тяжелым порталом воздвигся бы греческий крест второго храма, внутри которого — вся евангельская история. Его венчала ротонда третьего храма, накрытая колоссальным куполом. Над Москвой возвысилось бы величественное сооружение, исполненное мощи, скорби, высокой духовности.

Однако осуществление проекта утонуло в бюрократической волоките, в дурацких склоках, во всей этой чертовщине, столь свойственной, увы, реальной русской жизни. Молодой, не имеющий практического опыта директор всячески пытался подготовить строительство, закупить гранит и мрамор, но столкнулся с двумя главными пороками государства — воровством одних и завистью других. На Витберга пошли доносы, начались разбирательства, растянувшиеся на десятилетие. Умер Александр, покровительствующий ему. Николай же был холоден к необычному проекту и скор на расправу. «Но в чем петербургское правительство постоянно, чему оно не изменяет, как бы ни менялись его начала, его религия, — это несправедливое гонение и преследования». Обвиненный в том, что его подчиненные воруют («как будто кто-нибудь, находящийся на службе в России, не ворует»), в злоупотреблении доверием и в ущербе, нанесенном казне, Витберг отправляется в ссылку в Вятку. Герцен, подружившийся в ним, свидетельствует, что семья Витберга жила в самой страшной бедности. «Два года с половиной я прожил с великим художником и видел, как под бременем гонений и несчастий разлагался этот сильный человек, павший жертвою приказно-казарменного самовластия».

— Петр Илларионович, — сказал Саша, — Герцен пишет, что Витберг по заказу вятского купечества сделал проект церкви. И Николай утвердил его, а когда узнал, кто автор, разрешил Витбергу вернуться в Петербург. Что же было с этим проектом?

— Протри глаза, вьюноша, — сказал Орлич, дымя папиросой. — Ты что же, не видел Александре-Невский собор в центре Кирова?

— А, так церковь построили…

— Эту — построили. Но уже без Витберга. Строили долго, он и не дождался окончания. Умер в Петербурге в бедности.

Разговор происходил в холостяцкой квартире Орлича, обставленной старинной мебелью красного дерева. На стенах висели увеличенные фотографии, все на одну тему: горы. С заснеженных вершин, с заоблачных, можно сказать, высей молодцевато взирали группки альпинистов, среди них и сам Орлич с абалаковским рюкзаком за плечами и ледорубом в руке. Были тут и несколько приличных копий с картин Рериха — синие, красные, лимонно-желтые горы.

Орлич, в вишневом халате, сидел за журнальным столиком, заваленным газетами, журналами, курил излюбленный «Казбек», разглагольствовал.

— Ты обратил внимание у Герцена, что царское правительство платило неимущим ссыльным в месяц пятнадцать рублей ассигнациями? Мой прадед Орлич-Коженевский, участник польского восстания восемьсот тридцатого — тридцать первого годов, был сослан в Вятку без всяких средств. Он заносил свою шинель буквально до дыр. И выжил только потому, что получал эти пятнадцать рублей. А нынче ссыльным не платят. Или может, платят? — Он прищурился на Сашу, сидевшего напротив.

— Бабушке ничего не платили. И маме не платят.

— Н-да. Государевы преступники стоили дороже… Н-ну, обратимся к горним высотам абстрактной алгебры. Что ты понял в теории групп преобразований?

У заведующего кафедрой дел — выше головы, тем не менее он находил время для занятий с Сашей. Однажды Саша, замешкавшись в прихожей, услышал сквозь приоткрытую дверь, как Орлич сказал Алене: