— Господи, — чуть слышно проговорила Майя, — одно лицо…
Саша знал, что похож на отца, видел сохранившиеся его фотокарточки, на одной, нечеткой, любительской, Яков Акулинич был запечатлен с гитарой. Но, странное дело, черты отцовского лица, когда Саша думал о нем, как бы заволакивало туманом. Да и весь его облик делался расплывчатым, отец уплывал на черном пароходе…
А мама оказалась совсем не похожей на ту, что Саша держал в памяти. Та, прежняя, запомнилась яркой внешностью, громким смехом и как бы готовностью пуститься в пляс. Майя, вернувшаяся из Сибири, была тихая. Большие карие глаза, прежде излучавшие радость жизни, теперь погасли и неподвижностью взгляда походили на бабушкины. На нее часто нападал кашель, она содрогалась худеньким телом, держа платок у рта. Анна Степановна уговаривала дочь пойти в поликлинику.
— Ничего не надо, мама, — сказала Майя, оглядывая платок. — Крови, видишь, нету.
— А была кровь? — всполошилась Анна Степановна.
— Бывала. Ничего, Бог помог.
Соседка Складышева взялась было устроить Майю на работу — повела к себе на завод «Первое мая». «Ты с моим заводом — тезки», — шутила она, веселая разведенка. Однако, даром что к Складышевой хаживал заводской кадровик, Майю на завод не приняли: в паспорте стояло нечто нехорошее.
Анна Степановна возмущалась:
— Какие мерзавцы! Человек отсидел десять лет ни за что ни про что, так и этого мало — на работу не берут!
— На эту не взяли, возьмут на другую, — тихо молвила Майя.
— Тебе как будто все равно. Что с тобой творится?
— Все, что со мной сделали, это наказание за прежнюю жизнь.
— За какую — за прежнюю? Никакой вины у тебя нет!
— Мама, не кричи, пожалуйста. — Майя с отрешенным лицом сидела у окна, ее профиль казался восковым. — Раньше я жила, как стрекоза. Без Бога жила. Вот и несу наказание.
— Да что ты несешь, Майюша? Человек не для того рождается, чтобы страдать и класть поклоны боженьке.
— Не хочу слушать такое, — сказала Майя. И добавила совсем тихо: — Человек для того живет, чтобы душу спасти.
Саша смотрел на мать непонимающими глазами. Когда Майя молилась у себя в углу, кланяясь маленькой, грубо намалеванной иконе Богородицы, он выходил из комнаты. Ему, только что принятому в комсомол, было не по нутру религиозное усердие матери.
Майю взяли на кордную фабрику, нуждавшуюся в чернорабочих руках. Недели три ездила она чуть свет в набитом автобусе на фабрику, в полутемный цех, крутила нить из хлопчатобумажной пряжи — из тугих этих нитей делали ткань-каркас для резиновых покрышек. На четвертой неделе кто-то из фабричного начальства хватился: жена врага народа работает на объекте оборонного значения! Покрышки, для коих фабрика делала корд, шли в авиацию и автомобилестроение — ясно, что враг мог заложить в кордную ткань любое вредительство. Бдительность — прежде всего!
Майя потерю работы перенесла тихо, вот только заходилась кашлем, и матери удалось наконец вытащить ее на анализы. Диагноз — очаговый туберкулез — оказался для Майи не нов, так и в лагерной больнице ей сказали. Болела от кашля грудь, и такая была слабость, что с трудом поднималась на ноги. Анна Степановна, которой жизнь не давала передышки, пустила в ход свой последний резерв — продала кольцо с брильянтом, хранимое на самый черный день. Лечила дочь медом и салом. Через сотрудницу по лаборатории затеяла переговоры с человеком из ближнего леспромхоза — просила добыть барсучье сало, весьма полезное, для растирания.
Необычно жаркий стоял август, но в конце его погода резко переменилась, в город ворвался холодный северный ветер. В субботу Анна Степановна, придя с работы, захлопотала с обедом, Сашу послала в аптеку за кодеином для Майи. А когда Саша воротился, бабушка лежала на кровати, слабо стонала, сухое лицо было искажено болью, а может, душевной мукой. Майя, сильно ссутулясь, отсчитывала в стакан с водой сердечные капли. Саша побежал на угол к автомату — вызывать «скорую». Вернувшись, увидел: мать стояла на коленях у постели бабушки, а бабушка хрипела и пыталась что-то сказать про барсучье сало.
В дверь постучали. Так быстро приехала «скорая»? В комнату взошел военный, младший лейтенант. Его бритое лицо блестело от пота, скрипели хорошо начищенные сапоги. Насупив лохматые брови, заглянул в бумажку, строго спросил:
— Никитина Анна Степановна — кто? Вы? Акулинич Майя Константиновна — вы? Почему не явились в августе в комендатуру?
— Мы болеем, — не вставая с колен, прошептала Майя. — Мы отметимся…
— Предупреждаю, за неявку положен арест.
— Простите, гражданин начальник, — униженно бормотала Майя, — мы отметимся, отметимся…
Кровь бросилась Саше в голову.
— Что вам надо?! — закричал он военному. — Чего вы мучаете нас? Не видите — человеку плохо?
— Как смеешь, щенок? — Младший лейтенант уставил на Сашу бесцветные глаза. — В колонию хотишь для малолетних?
Майя на коленях подползла к Саше, обхватила его.
— Молчи, молчи, Сашенька… Гражданин начальник, простите… у мальчика нервы…
Тут дверь распахнулась, быстро вошли двое в белых халатах — знакомый врач-очкарик из «скорой помощи» и сестра.
Младший лейтенант постоял, поглядел, как врач мерил давление и выслушивал больную. Потом отрывисто велел Майе, чтоб явилась в понедельник с паспортами, и, скрипя сапогами, вышел.
Укол снял у Анны Степановны острую боль, но врач не спешил уходить. И верно: вскоре приступ повторился.
— Надо маму в больницу? — спросила Майя.
— Нет, — покачал головой врач. — Транспортировку она не выдержит. Похоже на обширный инфаркт.
Ранним утром снова пришлось вызывать «скорую». Но Анна Степановна ее не дождалась. Болью и страхом полнились ее выкаченные глаза. Вдруг судорожно потянулась, испустила оборвавшийся стон. Майя закрыла ей глаза.
Словно остолбенев, она стояла над телом матери, наконец-то обретшим покой. Потом пала на колени, зарыдала, крича:
— Мамочка, родненькая, прости, прости… О-о-о, сколько ты вынесла, бедная… — Кашляя и плача, бормотала: — Прими, Господи… упокой душу рабы Твоей… воздай за муки…
Саша вышел из дому, побрел к реке, к пристани. Там разгружали пароход, грузчики, топая по сходням, таскали ящики, громко материли какого-то Семеныча. Саша сел на чурбачок от сорванной скамейки. Сквозь слезы, застившие глаза, смотрел на небо, полное движения. Плыли иссиня-черные тучи, гонимые ветром. Ветер крепко, по-хозяйски прочесывал реку, завивал на пляшущих волнах белопенные узоры. Было во всем этом равнодушном мире некое обманное движение, не ведущее никуда.
Жизнь без бабушки не мыслилась. Проще всего было прыгнуть в реку головой вниз. Что толку продолжать эту невозможную жизнь. Сделать десяток шагов к береговому откосу, взглянуть последний раз на сумрачное небо и…
— Саша! Саша-а!..
Он оглянулся. У входа в дом, двухэтажный барак, стояла Майя. Столько было в ее худой фигурке беспомощности, что Саша поспешил к ней, сильнее обычного припадая на покалеченную ногу.
Холодная вятская земля приняла бабушкин гроб. Над могилой поставили деревянный крест, бесплатно сколоченный соседом-плотником. Так пожелала Майя. Саша не возражал, хотя знал, что бабушка не была верующей.
Он объявил, что намерен устроиться на работу, ему скоро пятнадцать, уж рассыльным-то возьмут. А учиться пойдет в вечернюю школу. Но Майя запротестовала. Ей повезло, в железнодорожном депо не испугались ее паспорта, приняли мойщицей вагонов.
9
На очередной математической олимпиаде Саша снова отличился. На его работу обратил внимание председатель жюри профессор Орлич, завкафедрой математики педагогического института. Он пожелал познакомиться с Сашей.
— Вот ты какой, — сказал Орлич рокочущим басом, когда Саша предстал перед ним, краснея и стесняясь своей потертой тесной курточки. — Я думал, ты конь с яйцами, а ты типичный вятский запёрдыш. Что? Ах, ленинградский. Ну, пардон. Ты что же, знаком с теорией чисел?
