Лицо у Кузьмина было — не узнать улыбчивого балагура.

За домом еще строчили автоматы. Там управлялась группа Зародова, рыжеусого старшины первой статьи. Потом стихло. Быстро прочесали дом и подворье, перерезали провод полевого телефона. Убитых немцев стащили в канаву позади сарая, закидали снегом. Похоронили и своих — пятерых павших в скоротечном этом бою и лейтенанта Слепцова, не дожившего до рассвета.

Санинструктор Сысоев, маленький усердный чуваш, перевязал раненых. Было их девять, из них двое не могли передвигаться самостоятельно. Они просили оставить их на хуторе. Тут, в доме, топилась печка-голландка, она так и тянула к себе — ладони приложить, просушить носки и портянки. Но Малков торопился. Начинало светать, а он хотел до света непременно выйти к шоссе. Кроме того, правильно полагал, что немцы успели доложить по телефону своему начальству о нападении на хутор, а значит, скоро сюда приедут, и тогда выбраться с хутора будет трудно. Да и, между прочим, хозяева хутора не вызывали доверия. Мужиков, правда, не было, а были две женщины. Одна, старая и, похоже, больная, неподвижно лежала в постели, прикрыв глаза морщинистыми веками, а вторая, лет тридцати, в той же комнате забилась в угол и, стиснув у горла черный платок, смотрела на десантников не то чтобы с ненавистью, но — недобро. На вопросы не отвечала, будто немая.

— Нет, — сказал Малков. — Оставлять раненых тут не будем. Внимание! — повысил голос. — Кончай харчиться, обогреваться! Через пять минут выходим.

Проселочная дорога, судя по карте, вела прямо к поселку Репнику. Десантники шли лесом левее дороги. Ночь еще полнила лес сумраком, морозом, бесприютностью, но слева, в восточной стороне, уже заметно посветлело. Утро наступало в нарастающем гуле сражения, гул доносился с юга, в той стороне небо пульсировало, мерцало грозным розовым светом, — туда торопились, ломясь сквозь сугробы, десантники. Цель десанта была близка — скоро, скоро они выйдут к шоссе и, может, уже там соединятся с частями Второй ударной…

Ветер шумел над их головами в не знающих покоя кронах сосен.

Часа через полтора справа лес поредел, там открылись приземистые дома, подернутые утренней дымкой. Должно быть, это было Репнику. По проселку проехали три крытых грузовика, потом затарахтели повозки, лошадей погоняли немецкие солдаты.

Малков увел свой отряд левее. Вскоре вышли на опушку. Перед ними в полусотне метров было шоссе.

А на шоссе стояли танки.

— Привет, — негромко сказал Малков. — «Тигры».

Пришлось залечь. Некоторое время наблюдали, выжидали, не двинутся ли танки, не очистят ли дорогу. Из башенных люков торчали головы танкистов в шлемах. Переговаривались, курили. Стали подъезжать крытые машины, из них выскакивали солдаты.

— Что будем делать, Владимир Александрович? — спросил комсорг батальона. — Поморозим людей, если тут ожидать.

— Придется отойти, — сказал Малков. — Поищем, где перейти шоссе. Будем пробиваться к станции.

Колчанов, лежавший рядом с комсоргом, слышал этот разговор. Да уж, в лежку задачу не выполнишь. Двинуться лесом вдоль шоссе, не сплошь же загородили его танки, найти просвет, перебежать на ту сторону и — к станции Аувере. А уж к ней-то — если не к шоссе, так к железной дороге — должна ведь пробиться Вторая ударная. Канонадный гул еще шел с юга — давайте, давайте, братцы армейцы…

Отходили от опушки тихо, по-пластунски: уже было довольно светло, немцы могли бы заметить движение в лесу. Лес-то был реденький. Ползли, разгребая руками смерзшийся крупитчатый снег. И может, смогли бы бесшумно оторваться, если бы не…

Черт принес немцев-связистов откуда-то сбоку. Три солдата шли вдоль опушки, разматывая с катушки провод, переговариваясь и смеясь. Вдруг умолкли, остановились — увидели десантников. Как раз на колчановский взвод наткнулись. Нескольких секунд, пока связисты ошеломленно пялились на людей, словно выросших из снега, хватило, чтобы четверо или пятеро десантников метнулись к немцам с финками — чтобы, значит, без шума. Те, бросив катушку, побежали напрямик к шоссе, проваливаясь по колено в снег и не переставая орать на высокой ноте: «У-ху-у-у!» Теперь пошло в открытую, десантники полоснули из автоматов, уложили связистов.

— Отходить! — крикнул Малков. — Быстро! Бегом!

Им вслед ударили танковые пушки. Грохотом рвущихся снарядов, свистом осколков, криками и стонами раненых наполнился лес, еще недавно тихий, выморочный. Огонь был беглый, тут и там вскидывались дымно-снежные столбы, оглушенные десантники падали лицом в снег, вскакивали, и бежали, и снова падали. Срубленные осколками ветки сосен медленно, как в кино, летели вниз, ложились на взрыхленный снег, на алые пятна крови.

Колчанов, вскочив после очередного разрыва снаряда, побежал, наткнулся на лежавшего ничком бойца, затормошил: «Вставай! Ну, вставай же!» Боец не шевельнулся. Колчанов стал переворачивать его на спину. Автомат, висевший на груди, ненароком стукнул раненого по голове, шапку сбил.

— Шалыгин! — узнал Колчанов бойца из своего взвода. — Ты что? Куда тебя?

Рядом упал на колени, часто и громко дыша, Цыпин.

— Да он же ж мертвый! — выдохнул. — Не видишь, сержант?

Колчанов видел, видел уже. На груди Шалыгина расползалось по полушубку багровое пятно, жизнь вытекала… вытекла… Куда-то вбок незряче смотрели остекленевшие белые глаза. Колчанов закрыл ему веки, шапку нахлобучил на рыжую голову. Цыпин снял с погибшего автомат.

— Отвоевался Рыжун, — проговорил он.

Они земляки были, оба тамбовские. Цыпин стал разгребать снег, чтоб Шалыгина хоть как-то похоронить, а Колчанов ему:

— Отставить, Цыпин. Приказано отходить. Ну, быстро!

Близкий разрыв очередного снаряда бросил их в снег.

Пропели смертельную песню осколки. Не зацепило. Только ветки посыпались на спину да тротиловым удушьем забило ноздри.

Поднялись. Цыпин глянул на Колчанова злыми глазами:

— А если б тебя бросили тут валяться?

— Ну… — Колчанов запнулся. — Отстанешь, хуже будет…

Короткими перебежками двигался он меж сосновых стволов, меж дымных столбов разрывов. Очень даже просто было и ему получить рваный осколок горячей стали в сердце и остаться тут гнить на снегу под соснами, избитыми артогнем.

Вперед, вперед! Кажется, вышли из зоны огня. Отдышаться бы…

Кузьмин сидел, прислонясь к сосне. Мучительно подвывая, пытался стянуть с правой руки окровавленный рукав полушубка.

— Постой, помогу, — сказал Колчанов.

Осколок, как видно, вошел в плечо и застрял. Тут Цыпин подошел к ним. Стали они обматывать Кузьмину руку выше локтя бинтом из индивидуального пакета, а тот взвыл от боли.

— Тихо, тихо, — сказал Колчанов. — Потерпи, Кузьмин.

— Сысоева позовите…

— Да где ж его искать. Ты потерпи, обвяжем — легче станет.

— У него, само, кость перебита, — сказал Цыпин. — Ему это нужно… как ее… Постой, я ветку срежу.

Верно, подумал Колчанов. В госпиталях он насмотрелся, как закрепляли сломанные конечности гипсом, лангетами. Иммобилизация, вот как это называется.

Цыпин быстро очистил ножом сосновую ветку. Затем приложили ее к кузьминскому плечу и принялись жестко бинтовать. Кузьмин мычал, скрипел зубами, потом умолк.

— Вот. — Колчанов затянул узел. — Вот тебе заместо лангеты. Чего улыбаешься?

На лице Кузьмина, и верно, застыла не то гримаса, не то улыбочка — зубы оскалены, в зеленых глазах грозный прищур. Не был похож на самого себя Василий Кузьмин, бывший подмосковный жоржик.

— Промахнулись фрицы, — сказал он и сплюнул. — Думали, не смогу я теперь. А я-то левша!

Кузьмин хохотнул и схватил здоровой рукой свой автомат, прислоненный к сосне. Упер приклад в живот, показал в полуповороте, как будет вести огонь.

— Ну, молодец, — сказал Колчанов и накинул полушубок на его плечо. — Цыпин, возьми-ка вещмешок Василия. Пошли, пошли, ребята.

Обстрел еще продолжался, но снаряды танковых пушек уже не доставали до десантников. А в лес, в погоню, немцы, видно, не шли.