Однако начну издалека, чтоб тебе было понятней, почему со мной происходило то, что произошло на самом деле.
Я родился в десятом году. Посчитай на начало Отечественной войны, мне минуло тридцать лет. В самом соку был мужик, в силе.
Жил я тогда со своей Марусей и двумя дочками в небольшой деревне, куда до самой середины сорок третьего года не смогли добраться военные комиссары. Информации о состоянии дел на фронтах до наших краёв долетало мало и мы глупые, наивно надеялись, что войне скоро придёт конец.
Мы ошибались и однажды, а произошло всё двадцать первого июля сорок третьего года, в деревню приехал уполномоченный и вручил молодым мужикам мобилизационные повестки. Меня не было в деревне, мы с отцом в тот день пилили в лесу дрова. Документ приняла Маруся и сразу же побежала к нам в тайгу. - По лицу Дорофеева скользнула грустная улыбка. Воспоминания будоражили его больное воображение.
- Я тогда крепким мужиком был, вроде бы ничего не болело, а тут как увидел бегущую по тропинке жену, так что-то во мне перехватило. Бросил топор и на трясущихся ногах пошёл к ней навстречу, только не помню, сколько шагов успел сделать и словно в сон провалился или ещё какая-то галиматья приключилась с моим сознанием. Я до сих пор путём и не разобрался.
Представь себе иду и сплю на ходу, Марию перестал видеть, а вроде бы во сне оказался. Вижу кругом лес, но не Сибирский, а совсем чужой, невысокие деревья кругом меня и солдаты с оружием, выстрелы гремят со всех сторон. Я испугался и хотел броситься на землю, чтобы не быть убитым, но тут получил удар прямо в лоб. Открываю глаза и вижу, что врезался до крови головой в лесину и Маруся причитает рядом, хватает меня за руку.
Я только потом понял, что страх оказаться на фронте, заставил меня увидеть будущую войну. А может быть, что-то ещё произошло в моей голове? -
Он задумался на мгновение.
- Что странно, этого необъяснимого состояния психики я испугался ещё больше чем фронта, думал, что чуть было, не свихнулся на почве ожидания смертного приговора.
Для нас всех тогда призыв на войну считался смертным приговором.
Война-то была жестокой и настолько большой, что никакая иная мысль в головы людишек не лезла. Мы уже знали, что в райцентре война к тому времени всех мужиков выкосила. Отправят мужика на фронт, а через два три месяца похоронка приходит родственникам или уведомление что пропал безвести, что значит тоже смерть или плен, из которого нет возврата. Такова битва была страшная.
Далеко был от нас фронт, но все ощущали его смертельное дыхание. -
Дорофеев кивком головы предложил мне выпить ещё, но я вежливо отказался, было неудобно хлебать водку перед больным ветераном войны.
Илья Николаевич продолжил рассказывать.
- На следующий день я уехал в райцентр, а оттуда прямиком на фронт. Наша дивизия вначале подчинялась Калининскому фронту, а в конце октября сорок третьего была переброшена в спешно сформированный первый Прибалтийский. Так до Победы в составе этого фронта и воевали. Мне повезло, я даже ранен не был, хотя всех моих земляков убило ещё в начале сорок четвёртого года. Я тайно от сослуживцев, как говорится, в тряпочку радовался такому для себя исходу войны и даже перестал вспоминать тот ужасный день, когда в непонятном психическом состоянии разбил себе лоб о дерево. Ну, было, что тут такого ужасающего, думал я? -
Дорофеев чуть слышно простонал, пошевелился болезненно в кресле.
- Однажды рассказал об этом случае Ивану Благинину, сыну священника, мы с ним в одной роте больше года воевали, а потом он раненый в плен к Латвийским полицаям попал, там его и порешили фашистские прихвостни.
Я не люблю этих предателей и в лагере их много сидело после войны, а основную часть националистов выслали к нам в Сибирь и живут теперь препеваюче. Очень нехороший народ эти Прибалтийцы. - Дорофеев вздохнул тяжко, ему не хватало воздуха, дырявые были лёгкие и не от пуль вражеских, а от заразы лагерной. - Зачем партия взяла их под своё крыло, до сих пор никто не может понять.
- Так вот, Благинин Ванька мне так и сказал напрямую, что, мол, там, в лесу со мной не болезнь психическая случилась, а душа, дескать, моя от переживаний и страха из тела выскочила и на фронте оказалась, а потом после удара о дерево вернулась восвояси. Умный был поповский сын, но в бога не верил или специально скрывал. Советская власть до войны жёстко боролась с религиозным мракобесием, да и сейчас не гнушается.
Говорили с Благининым наедине. Он сказал, что такие дела души для людей тоже как сон кажутся. Вот, мол, и я подумал, что уснул по какой-то болезненной причине и не понял, что это душа путешествие совершила.
Ещё он сказал, что я сам мысленно душу отправил туда, где война гремит, где фронт проходит и смертей бессчётное количество. Иван считал, что душа меня о чём-то предупредила, что произойдёт что-то страшное на войне. Так на войне всё страшное.
Я ему, конечно, не поверил и ещё отчитал сына священника за то, что он верит тому, что душа может покинуть тело живого человека. Сам-то я не сильно в бога верил, хотя и крестился перед каждым боем и просил у Всевышнего смилостивиться и оставить в живых. Только ты знаешь, что все крестились и все просили, но Бог не обращал на бойцов ни с той, ни с другой стороны никакого внимания. Видно сам Он и задумал эту войну, чтобы ополовинить народ у русских да германцев и преуспел в этом промысле сполна.
- Так говорят, что Бог всегда защитником выступает, а вы так о нём нелестно отзываетесь, это что-то вроде богохульства. - Вставил я реплику в рассказ фронтовика.
- Ты бога не защищай. - Махнул слабой рукой Дорофеев. - Попы говорят, что Создатель не нуждается в защите. Ему, дескать, надо только молиться и славить его, чтоб значит, не осерчал, и ещё больших бед не натворил.
Помнишь, как у Высоцкого в песни говориться о боге? ... То-то и оно. Умный поэт, из наших простых людей. Я люблю слушать его песни, все про жизнь. - Он вновь замолчал, ненадолго, перебирая в памяти строки из стихов барда. Мы тогда ещё не думали, что поэт совсем скоро умрёт.
Дорофеев продолжил рассказывать.
- Как бы я не надсмехался над Благининым, но буквально через пару месяцев был вынужден с ним согласиться. Скажу больше моя душа, а я теперь не сомневаюсь, что она существует и способна покидать человеческое тело, будь оно хоть мёртвым, хоть живым. Однако расскажу всё по порядку, иначе ты ничего не сможешь понять, так как я сам когда-то, будучи на войне, разбирался в этом почти два года, а прозрение пришло только тогда, когда почувствовал что мне приходит конец, что убьют меня неминуемо, если не предпринять что-то кардинальное.
Так вот, осенью и зимой сорок четвёртого года 1-й Прибалтийский фронт наконец-то выбил фашистов из вновь присоединившихся республик, после чего нашу дивизию оставили на освобожденной территории, чтобы добить разрозненные отряды немцев и местных националистов предателей из самой Прибалтики. Там этих гадов оставалось достаточно, расползлись по лесам да болотам, вот мы их и шуровали не жалея сил.
Вскоре Советские войска взяли Берлин и Победу объявили по всем каналам связи, а мы продолжали гоняться за фашистами по оврагам да дюнам. Наш полк перебросили в Курляндию. Там в лесах недобитые немцы сгруппировались и решили прорваться в сторону Западной Европы.
Всё самое страшное случилось со мной шестнадцатого мая, ровно через неделю после Победы. Наш отряд в пятьдесят штыков прочёсывал лесной массив где-то на западном краю Курляндии. Три дня мы гонялись за мелкими группами противника, уничтожали их на месте, в плен брать было не с руки, некому сопровождать в гарнизон. На четвёртый день, где-то к полдню, потеряв бдительность и осторожность, видно чувство победы повлияло на командира, в глухом лесу наткнулись на засаду.
Отряд фашистов оказался большим, я думаю не меньше трёх десятков офицеров и предателей ещё с десяток. Про офицеров я сказал, потому что сам одного из них подстрелил. Я шёл чуть в стороне от засады и поэтому главный огонь пришёлся на моих товарищей. Я видел убитых, их было не меньше двадцати. Потом я убил офицера, он и ещё один фашист, одетый в гражданскую одежду поднялись на ноги метров в тридцати от меня, ну я и дал очередь. Офицер упал с пробитой башкой, а гражданский заорал что-то по-немецки и залёг. После этого в мою сторону стали стрелять из нескольких автоматов. Чтобы спасти свою шкуру я рванулся в сторону и свалился в старую воронку. То, что я там увидел, привело меня в ужас. На дне ямы лежали два растерзанных трупа. Это были разведчики нашего отряда. Видно они тоже попали в засаду и были зверски убиты кинжалами. Одному парню, Кольки Овчинникову, фашисты отрезали голову.
