Кузярь s ужасом почувствовал, что его авторитет смельчака и умника поколеблен, что он сам попался впросак. Он сделал нахальное лицо и сдвинул шапку набекрень.

- Эх вы, черти кургузые. Я вас на смех поднял, в дураках оставил! С вами и водиться-то - срамота одна. Глядите, как настоящие-то ловкачи козырем бьют. Морозу бояться - в извоз не ездить.

Он задорно снял варежки, засунул их в карман, наклонился над скобкой и высунул язык. Мы с любопытством стали близко к нему по бокам и замерли. Он осторожно и медленно приближал язык к железке и долго не решался коснуться им скобы. Улучив мгновение, он дотронулся кончиком языка до побелевшего от дыхания кольца. Может быть, он наклонился больше чем нужно или не успел вовремя отдернуть язык, конец его мгновенно прикипел к железу.

Кузярь хотел сейчас же оторвать его, но не мог. Он пискнул и начал усиленно дышать на скобу, железо покрылось слоем инея. Лицо Кузяря исказилось болезненным удивлением. Он вцепился пальцами в язык и начал лихорадочно отдирать его от железа. В отчаянии он рванул его, и мы увидели на железе кожицу с капельками крови. Из глаз Кузяря капали слезы. Но он улыбался дрожащей улыбкой и лепетал, весь серый от пережитого ужаса:

- Ну, вот то-то же... Вот те трус! Я не побоялся и язык немножко припаять.

А слезы текли крупными каплями по его щекам. Он не замечал их или храбрился, чтобы показать нам, какой он молодец.

В этот момент во дворе Калягановых страшно завизжала Агафья.

Двор у них был без плоскуши, и снег грязными сугробами лежал даже на крыльце. Агафья, раскосмаченная, распласталась на снегу. Она не двигалась, а только обреченно таращила заплывшие глаза. И лицо, и ноги, и большие руки ее были такие тощие, что мослаки на суставах просвечивали сквозь желтую кожу, а ямки на висках костистого лба были желты, как у мертвеца. Каляганов, в одной домотканой рубахе, молотил ее кулаками. Он уже не сознавал и не видел ничего. И было удивительно, как это Агафья переносит его убийственные кулаки и пинки, когда он на кулачных побоищах считался одним из самых опасных бойцов, когда с одного удара его кулака крепкие мужики грохались на снег.

Сбегались мужики и бабы со всего порядка.

Пожилые бабы начали наперебой пронзительно кричать и наскакивать на мужиков:

- Мужики, отнимите ее. Ведь убьет он бабенку-то. Оттащите его, борова, свяжите его... А, батюшки! Совсем ведь обмерла баба-то! Вот уж бог послал ей наказанье-то!

Иванка Юлёнков трепался около Каляганова и, к удивлению всех, бесстрашно наскакивал на него и пытался схватить его за портки.

- Дядя Сергей! Свяжут тебя, дядя Сергей, в волость угонят. Гляди-ка, ведь Огафья-то не дышит. - И вдруг визгливо засмеялся и затопал ногами. Эй, дядя Сергей, выходи против меня на кулачки! Выходи! - И бесстрашно схватил его за валенок.

В этот миг из кучи мужчин и баб вышел Луконя-слепой и уверенно, спокойно, даже как-то расчетливо, с ясным лицом подошел к Каляганову и с размаху упал на Агафью, прямо под кулаки Сереги. И всех поразил и он сам, и его обличающий голос:

- Дядя Сергей, грех мертвого человека терзать. Зачем ты на душу казнь такую взял? Плакать будешь - слез не хватит. Отойди, Сергей!

Все отпрянули, как оглушенные громом. Кто-то застонал и заголосил. Каляганов, точно глухой и слепой, долбил кулаками Луконю. А он, Луконя, все дальше оттеснял Серегу, чтобы закрыть собою тело Агафьи.

И вот тут совершилось то, что осталось в моей памяти на всю жизнь.

Мать, маленькая, хрупкая, как девочка, в короткой курточке с длинными рукавами до земли, бледная, с высоко поднятой головой в черной шали, повязанной по-старушечьи кокошником, с крепко сжатыми губами, уверенно и безбоязненно, подошла к распластанной, с раскинутыми руками Агафье, наклонилась над ней и взяла ее голову в руки. Потом низким голосом строго приказала:

- Возьмите отсюда Сергея-то! Его надо на цепь посадить.

Неожиданно к Каляганову подскочила Катя, смахнула с его головы шапку и, вцепившись в красные его волосы, рванула к себе. Луконя встал с сосредоточенной слепой улыбкой. Мать истово поклонилась ему и уважительно пропела:

- Луконюшка, защитник ты наш сердечный! Наградит тебя господь за это.

Серега стоял на коленях с диким лицом, опираясь руками в ледяную корку на снегу, и запаленно дышал, ничего не сознавая. А мать опять опустилась к Агафье, обняла ее и положила свою голову на грудь ей.

Когда мама медленно поднялась с судорогами в лице и задрожала с ног до головы, Катя ахнула и крикнула истошным голосом:

- Аль вы не видите, окаянные? Бабенка-то обневедалась. Мужики! Серегу-то свяжите...

А сама бросилась к маме. Но мама властно отстранила ее и запричитала: % - Распял он ее, распял ее!..

Тит и Ванька Юлёнков уже держали под руки Серегу, а он рвался к Агафье и кричал, как безумный:

- Пустите... Христа ради... Я ее в избу унесу... Зашлась она... Я ее водой отолью... Огафья! Вставай, Огафья... Не страми меня перед людями...

Я не заметил, как Кузярь приволок откуда-то вожжи и совал их Титу.

- Вот, Титок... Вяжите его!

И заплакал, захлебываясь слезами.

Помню, что я бил кулачишками Серегу, пронзительно кричал и рвался из чьих-то рук.

Степенно, по-хозяйски, подошел Митрий Степаныч, в суконной бекешке, в мерлушковой шапке, и со строгим, настоятельским лицом покачал головой.

- Это ты что же наделал, Сергей? Богу душу отдала Огафья-то. Грех непрощеный взял ты на душу. Отринул тебя господь. Муж волен жену учить, но не предавать смерти. - Он оглядел толпу (люди опять стали сбегаться)

и ткнул пальцем в Серегу. - Связывайте его, бесноватого!

И старосту приведите.

Но люди встретили его молча, угрюмо и Явно враждебно. Никто не тронулся с места.

Как только Серега увидел Митрия Степаныча, он стал буйно рваться из рук Юлёнкова и Тита. Они отлетели в сторону, но на Серегу навалился мой отец и оба сына Паруши.

Серега был страшен в своем исступлении; Терентий, Алексей и отец напрягали все силы, чтобы связать ему руки, но он вырывался, хрипел, и они, изнемогая, покрикивали:

- Мужики! Помогайте! Страшенная сила... Вырвется, сумасшедший, беды наделает...

Подбежали еще несколько мужиков и сдавили его со всех сторон. Он бился в их руках, плевал в сторону Митрия Степаныча.

- Ты - злодей! Не я, а ты убивец. Ты силы из меня вымотал. Я мужик был... Трудился... Вот до чего ты меня до

вел! Пустите меня, убью я его... задушу... чтобы черти его в аду баграми терзали. Учитель, наставник... будь ты проклят! Дайте его мне, душегуба!

Бабы плакали навзрыд, а мужики хмурились, смотрели в землю и что-то угрюмо бормотали в бороды. Паруша, суровая, большая, подошла к телу Агафьи и низко поклонилась.

- Ну, отмаялась, сердешная. Отошла от юдоли. Нет на ней греха, на мученице. - Она повернулась к Сереге и со строгим участием пристально вгляделась в него, потом подошла к нему и скорбно покачала головой. - Ну, ты... мужик неудашный! На ком отомстил? На себя цепи наложил.

Знаю, знаю, не рычи, Сергей! Сейчас время пришло пострадать тебе, помучиться да подумать, откуда к тебе беда пришла. - И вдруг по-мужски пробасила, обращаясь к Митрию Степанычу: - А ты иди отсюда. Иди с богом да грехи замаливай. Горе-то копится да через край льется. Как аукнется, так и откликнется. Иди-ка, иди, не вводи людей в грех.

Митрий Степаныч развел руками, укоризненно улыбнулся и нерешительно пошел обратно. Мужики и заплаканные бабы проводили его молча, недобрыми глазами. А когда он, не оглядываясь, сохраняя степенность, вышел за ворота, все начали злобно кричать не поймешь что. Все обернулись вслед ему и загалдели, как на сходе. Бабы грозили кулаками, выкликали, а старики качали головами.

Паруша опять подошла к мертвой Агафье и махнула Кате рукой. А когда Катя подошла, она взяла за плечи мать и ласково подтолкнула ее к Кате.

- Поди-ка домой, сизокрылая! Да парнишку с собой возьмите. Ему здесь негоже быть.