Он совершал длительные рейды по барам, кафе и ресторанам, спускался в уютные подвальчики, с кирпичными сводами, прокопченными балками, с цветными витражами узких окон, чьи подоконники облиты были застывшими слезами, пролитыми многими поколениями свечей. Как необычны, причудливо-красивы были эти разноцветные стеариновые водопады, незаметно глазу стекавшие по стене до самого пола.

Сидя за стойкой с каким-нибудь коктейлем, он наблюдал происходящее вокруг себя. Его завораживали малопонятная атмосфера почти западного общества, журчание нерусской, чужой речи. Чужой, но не чуждой. Более того, чувствуя себя одиноко (он тогда еще никого здесь не знал), молодой русский провинциал жаждал стать одним из них. Таким же литавцем, как вот эти симпатичные люди. Хотелось говорить на их языке, думать, как они. Он даже как бы тяготился своей русскостью. Но в этом не было ничего предательского, нехорошего.

Немного разбираясь в психологии, он понимал, что в нем заработала защитная программа, заложенная природой. Кто слишком выделяется на общем фоне, тот рискует погибнуть. Вот программа и нашептывала ему: стань таким, как все, слейся с фоном. Прав был проницательный Ланард, когда говорил о социальной мимикрии.

Конечно, внешне он мог слиться с фоном, и временно стать одним из. Но первое, произнесенное им слово на русском языке, выдавало его с головой. Так и случалось каждый раз, хотя с официантами он общался чуть ли не жестами, лишь бы не выказывать своей национальной принадлежности. Один раз ему даже удалось выдержать роль аборигена почти до конца. Он уже выходил, но завернул в туалет. Стены были облицованы траурным кафелем. Георг уже успел заметить пристрастие прибалтов к черному цвету.

Следом вошел светловолосый парень и, взглянув на Георга, что-то веселое сказал по-литавски. Вот тут ему пришлось открывать рот и каркать на родном языке: "Простите, я не понимаю..." Лицо парня потеряло приветливость и приобрело натянутое выражение вежливости. Он перешел на русский и спросил: "Вот, как ви считайте... как ви относитэсь... ну вот... литавцы и русские?.."

Парень только наметил направление возможной дискуссии. Георг ответил равнодушным голосом: "Мня это как-то совершенно не волнует". Выйдя из туалета, он чувствовал себя неловко, словно плюнул парню в лицо. Было это в глубоко имперское время. Но он все-таки сумел понять: ИХ ЭТО ВОЛНУЕТ ВСЕГДА!

Но именно с момента прозрения вместо сочувствия в душе Георга нарастало раздражение. Так вот, значит, вы какие, думал он. Мы к вам со всей душой, а вы к нам со всей жопой, только и мечтаете о своей маленькой отчизне, вам и дела нет до всей огромной страны, вы так, да? эгоисты проклятые... Может, кому-то покажутся наивными его гневные филиппики, но душевные переживание человека не могут быть наивными.

Он изменил тактику поведения. Теперь он демонстративно говорил по-русски - в магазине, в кафе, в транспорте. Ему вежливо отвечали. Никто не хамил, не отворачивался с презрением. И это при том, что многие русские женщины, побывавшие в Прибалтике, часто жаловались: дескать, местные продавцы на их вопросы не отвечают, не понимая, что во многом виноваты сами. Георг тоже не ответил бы этим растрепанным бабам с сумками, ошалело бегавшим по магазинам. Георг подавал себя таким, каков он есть. Он - русский, и точка. Не нравится? перетерпете. Но имя свое он все-таки урезал. Его раздражало, когда уже появившиеся друзья начинали произносить его имя, беря разгон от ратуши, для мягкости заворачивая языком согласные, да так и не доезжали до конца.

Он исколесил всю Прибалтику по их прекрасным дорогам, похожим на немецкие автобаны. Был, и не раз, в Риге, Таллинне и других крупных городах. Побывал и в маленьких, игрушечных городках, часто очень отдаленных, таких как Вентспилс, дальше которого было только море.

Лежа в постели, в каком-нибудь крохотном отеле, приятно ощущая, как усталость обратно вытекает через ноги, вслушиваясь сквозь открытое окно в чужую ночь, в отзывчивую каменную тишину, откуда доносились то эхо одиноких шагов, то вдруг пьяный вопль: "Йога-а-ан!.." - и рассыпалась дробь непонятного говора, думал про себя: "Заразы, говорят как фашисты".

Но за некоторые качества национального характера он испытывал уважение к прибалтам. За их спокойную рассудительность, за истинно нордическую сдержанность. Например, стоя в автобусе, удивлялся непривычной тишине, царившей в салоне, словно пассажиры сговорились играть в молчанку. Невольно сравнивал он эту культурную тишину с громогласной вакханалией краснодарских автобусов, когда грудастые и толстозадые бабищи с узлами, корзинами, сумками, с пьяными мужьями, с визжащими детьми и молодыми поросятами штурмовали салон на остановках.

Постепенно он познавал искусство жить в чужой стране.

Были и учителя. В Таллинне, его мимолетный сосед по отелю, рассказывал: "Эстонки, чтоб ты знал, очень алчные. Если ты в первый день знакомства потратил на нее в ресторане меньше пятидесяти рублей, она тебе ни за что не даст..."

(Тогда пятьдесят рублей - это были большие деньги. За пятерку можно было козырем посидеть в кафе, за десятку - в ресторане. А за двадцатку тебя на руках вынесет метрдотель и посадит в такси...)

Потом у него были разной протяженности любовные романы и с эстонкой, и с латышкой... И здесь, в Литавии, а затем и в Леберли, тоже были женщины. Нет, это не стоит воспринимать как нечто грязное, недостойное упоминания в приличном обществе. Это были приличные, европейские отношения, иногда довольно красивые.

Но правда и то, что он меньше всего думал о женитьбе, заводя знакомства.

Итак, он жил. Порой, выйдя из столовой, где обычно обедал и где ему особенно нравились взбитые сливки с шоколадной крошкой и то, что кисель подавали в тарелках, как и положено, и надо было его хлебать ложкой, - он застывал на маленькой площади, куда выходили несколько улиц треугольными клиньями, говорил себе: "Вот уже год я живу здесь. Чудно!"

Вскоре он освоил литавский язык, с его мягкостью, а то неожиданной жесткостью, придыханием и растяжкой, и перестал совершенно испытывать комплекс неполноценности, как, впрочем, и чувство имперского превосходства. И наконец-то сам стал немного проникаться их любовью к уютной, маленькой родине и, собираясь в отпуск, домой, он уже загодя испытывал боязнь к дурной бесконечности огромного пространства России.