Я жив и не буду послушно умирать. Я жив и буду драться. Пусть в одиночку, пусть. Убьют? Так все равно умирать. А рабом или карателем быть не хочу. Не хочу! Вы слышите меня суки?! Не слышите? Ну ничего скоро услышите ...
Достать оружие. Миротворцы оккупанты со своих баз почти не выходят, а если появляются, то силами от роты и при полном штатном вооружении. При малейшем признаке опасности они сразу ведут огонь на поражение. По периметру их баз выставлена многочисленная отлично вооруженная охрана полностью обеспеченная техническими средствами слежения и обнаружения. Значит будем брать их пособников карателей. Таких предателей надо давить в первую очередь.
Прямо днем резанул первую группу. Четверо их было. Патруль у пункта вербовки рабов. Наглые и очень не осторожные. Привыкли к всеобщему покорному страху. По виду пьяные, или под наркотой, это хорошо, значит реакции замедленные. Первому с двух шагов метнул клинок столового ножа в глаз, попал. Второго почти сразу рубанул саперной лопаткой по шее, готов. Сорвал с падающего трупа автомат, из него расстрелял остальных. В очереди добровольных рабов никто не вмешался, все молча, тупо смотрели на происходящее. Собрал оружие, взял боеприпасы, ушел и затаился в соседнем доме. Только выбрал позицию и отдышался, как примчалась маневренная группа, десять карателей на старой бронемашине. Этих всех, кроме водителя и башенного стрелка - пулеметчика, положил из укрытия. Отступил проходными дворами, спустился в заброшенные стоки. Замел следы. Ушёл. Счет открыт. Завтра опять пойду.
Пока мой личный счет 55: 0. Для одного очень неплохо. А для бывшей страны и бывшего народа? Мало. Ничтожно мало. Нас миллионами уничтожают.
Меня при одном из неудачных нападений (осторожные гады стали) по видеозаписи с камер слежения опознал особист кличка "Мюллер". Он у нас в полку раньше служил. Теперь каратель. По прежней специальности прислуживает, ведет на меня охоту. За мою голову объявлена награда. Ну вот наконец то и оценили, под такую их мать! По телеку показали мою старую фотографию, вот я и звезда ТВ эфира. Звезда затравленным зверем уходящая из облав и засад. Гонят меня, гонят, скоро выдохнусь я, сил почти нет.
Теперь не один. Меня узнали в лицо. Ну что ж, спасибо тем кто обклеивал здания плакатами с моим лицом и обещанием щедрого вознаграждения, спасибо ТВ. В старые и не работающие цеха заброшенного завода, место где я устроил временную базу пришли трое молодых ребят, совсем еще мальчуганы. Сказали, что воевать хотят. Я спросил:
-- За что воевать то хотите?
Замялись, а потом один из них смутился, покраснел, и заметно стесняясь, тихо ответил:
-- За Родину ...
Тоже мне вояки, сами дохлые, боевой выучки нет. Гнал, объяснял, что убьют их, не уходят. Ну что ж, это их выбор, имеют право так сказать. Стал учить. Славные ребятишки, стараются очень. Через пару дней подошли их отцы, зрелые обозленные мужики. Думал, кричать начнут: "Куда на смерть детей ведешь!", ан нет. Тоже хотят значит вместе с сыновьями. Стыдно им стало, за сыновними спинами отсиживаться. Это неплохо. И еще подходят. Ладно бы только молодежь шла, а то и в годах люд стал подтягиваться. Разный народ, но народ. Ладно ребята, значит мы повстанцы и есть. Вот значит как эти отряды создаются. Не искать тех кто первыми начнет, самим первыми стать. Тут главное решиться. А уж дальше ...
Нападаем на базы карателей, уничтожаем патрули, нападаем на склады новых хозяев концессионеров, нападаем на местные комендатуры пособников и уничтожаем предателей. Нападаем на вербовочные пункты рабов. Захватываем оружие и боеприпасы, продовольствие, одежду и медикаменты. Несем потери, один за другим гибнут ребята. Но снова к нам приходят добровольцы и отряд растет. Не мой отряд, а наш. Уже не одна группа действует в городе, десятки. Мы не даем пощады и не просим ее. Пособники и предатели в своих насквозь продажных СМИ называют нас преступниками, а мы дети своей земли, мы ополченцы. Пусть нет армии, воюет та часть народа, что не согласна с участью раба на своей земле. Есть предатели и среди нас. Выданные ими умирают в застенках карателей захваченные врасплох бойцы сопротивления. Но есть и такие кто бросив пайку и униформу карателей переходит на нашу сторону. Есть те кто раскусив участь раба на концессиях берут в руки оружие. Сегодня был сильно удивлен. К нам в отряд пришел мой бывший учитель истории, позывной "Чиж" ему уже за шестьдесят. Поговорили. Принял в отряд, рядовым. Он засмеялся и сказал: "Теперь мы сами пишем свою историю"
Еще держится наша земля и будет жить, пока есть хоть один воин готовый умереть за нее и есть женщина и ребенок, ждущие этого воина.
Не знаю кто из наших первым сказал: "Надежда не оставит меня, Любовь и Вера спасут". Больно уж высокопарно и пафосно это звучит. Пафосно, высокопарно, а кого нам стеснятся? Себя? А зачем? И пусть Надежда не оставит меня, а Любовь и Вера спасут.
Я не знаю, что со мной происходит, не знаю. Но я стал чувствовать засады и облавы, наш отряд обходит их. Потери стали намного меньше. Я увидел и стал различать цвета исходящие от людей. По ним я легко определяю, кто чего стоит. Я сразу по исходящему от них поносному цвету определяю предателей засланных к нам в отряд. И у нас прекратились провалы.
А иногда я вижу свой труп и разорванные пулями истерзанные тела убитых ребят лежащих на окраине редкого мокрого осеннего леса. Мою голову с мертвыми невидящими глазами, кромсая шею ножом, отрезает каратель. Держа сочащуюся кровью голову за уши обеими руками, он подносит и показывает ее мрачному офицеру с нашивками миротворческого контингента оккупантов. Мрачнолиций офицер с брезгливым отвращением ладонью хлестко бьет карателя по толстым щекам и у того сползает с лица угодливая холуйская улыбочка. Офицер отдает короткий властный приказ и мою голову бережно заворачивают в красное знамя несуществующей страны. Вытянувшись офицер отдает честь. Потом нас всех хоронят в братской могиле. А затем почти сразу я вижу огромный светлый зал. В центре отлитая из темно красной бронзы стоит Женщина и высоко подняв обоюдоострый меч зовет меня к битве. Вокруг Женщины в боевом порядке встали и застыли выкованные из вороненой оружейной стали воины-ополченцы. У одного из этих воинов моё лицо. На меня смотрит коренастый широкоскулый темноволосый юноша, а я хочу улыбнуться ему. Но откованные из стали, не шевелятся мои губы.
-- Чингис! - негромко и настойчиво зовет юношу из глубины зала нежный девичий голос и он уходит, но я знаю, что он придет снова.
К нам прибился странный парень Иван Гогрин. Художник. Вернулся домой из-за границы. Привел его Сёмка, говорит, что в детстве с ним в одну художественную школу ходил, а тот ему работы поправлял. У него даже второе имя: "Ван Гог". Да уж солидная рекомендация. Зачем ты вернулся? Он сжал зубы, опустил голову и молчит. Посмотрел по цветам, поносной жижи предателя, нет. Ладно, Ван Гог ты хочешь воевать? Тогда пошли! Воюет как все, только рисовать ребят стал. В шутку предложил ему нарисовать меня. Улыбаясь, ну что б он не подумал что всерьез, рассказал ему как видел себя скульптурой в зале. Через день он принес и подарил мне рисунок. На продуваемом всеми ветрами высоком кургане стоит Женщина с прекрасным и гневным лицом, полуобернувшись и подняв к небу меч, она зовёт на битву своих сыновей. На ее зов спешат ополченцы. У их командира моё лицо. Лестно конечно. Спрятал рисунок в дневник.
Готовим нападение на центральную комендатуру города. Туда с большой помпой в окружении большой своры карателей прибыл какой то высокий чин со своей свитой. Охрана комендатуры усилена. В городе идут массовые облавы. Многие разбегаются кто куда. Часть горожан каратели захватывают и сгоняют в лагерь. Обещают раздать им гуманитарную помощь. Кое-кто пошел в эти лагеря добровольно, а вдруг действительно чего дадут. Узнали. Над ними вновь прибывшие господа будут проводиться эксперимент по новому направлению в генетике. Мы для них лабораторный материал. Ладно суки, мы вам покажем эксперимент.
