Ему тоже не повезло. Он рассчитывал повидать Полосова, но тот, как назло, ушел по каким-то делам. В общем, поездка была неудачной.

Да еще записка. Ирина сунула мне в карман, когда мы уже шли к вертолету. Прочел я только в городе. Всего три слова: «Мне здесь тошно». Хотелось думать, что ей тошно без меня, но обольщаться не стал, она бы так и написала.

Следователь. Продолжим, Эдуард Павлович, я нисколько не сомневаюсь в искренности ваших чувств к Сотнику. Вам хотелось помочь другу, и вы предлагаете слетать в лагерь. Там-де он повидается с Ириной Константиновной, объяснится, и все недоразумения, если они возникли, благополучно разрешатся. Но у вас был и свой интерес.

Нечаев. Разумеется. Полосов. К сожалению, я его не застал.

Следователь. Может, вас больше интересовала Монастырская? Вы даже не заметили, что лишаете своего друга возможности побыть с ней.

Нечаев. У нас было всего два часа.

Следователь. И почти все это время вы провели с ней.

Нечаев. Она могла в любой момент прервать наш разговор.

Следователь. Да, но она этого не сделала. Почему? Вы ведь могли предположить: она боялась объяснения с Сотником и была рада, что вы ее занимаете. К тому же, и это едва ли не главное, ей хотелось говорить о Полосове.

Нечаев. Вопросов в связи с ним было много.

Следователь. Я почти уверен, вы еще до поездки догадывались, что отношение Монастырской к вашему другу сильно изменилось. И причиной тому — опять же Полосов. Она, попросту говоря, увлеклась им. Вы этого хотели?

Нечаев. Так далеко в своих предположениях я не шел.

Следователь. Раньше, возможно, не шли. Но когда взглянули на обстоятельства глазами Сотника, когда встретились с Монастырской, вы убедились: это случилось… Теперь попробуем представить дело так. Ваша лаборатория проводит эксперимент. Программа почти выполнена, остается заключительный этап. Интерес к исследованию, с ваших же слов, утрачен, вас занимают другие планы. И вдруг ситуация резко меняется. Полосов плюс Монастырская, любовный дуэт. Программой такой поворот не предусмотрен, не посмели предусмотреть, с любовью не шутят. Но это же чрезвычайно интересно! Как поведет себя человек-эхо, что предпримет Монастырская и вообще какая каша сварится? Вы ведь большой охотник до такого рода блюд. И тогда вы бросаете все ваши дела и снова с головой в эксперимент.

Нечаев. Вы рисуете меня каким-то монстром. Да будь у меня хоть малейшие опасения… Я и полетел в лагерь, чтобы разобраться на месте.

Следователь. Разобрались, убедились, но эксперимент тем не менее не прервали.

Из дневника И. К. Монастырской

Сон. Будто просыпаюсь ранним утром на городской квартире и чувствую, во дворе что-то происходит. Выбегаю в ночнушке в подъезд, вижу: по газонам бродит большущий медведь. (Такие громадные только в снах). Голова к земле, ищет что-то, вынюхивает, меня не замечает. А мне страсть как хочется разбудить весь дом, чтобы люди тоже увидели, какое у нас во дворе косматое диво. Соображаю: если бросится на меня, успею шмыгнуть в дверь. А он уже учуял, глянул красными глазами — и как метнется ко мне. Я за дверь. Хочу запереть и — ужас! не могу сладить с замком. Зверь уже рядом, слышу сопенье. В отчаянии подпираю дверь плечом, а медведь даже ломиться не стал, трахнул лапой — в двери пролом. Последнее, что увидела — над головой огромная когтистая лапа.

Это еще вчера, сразу не решилась записать. Боюсь, будет выглядеть, как записки из сумасшедшего дома. Попахивает мистикой, не для нервных.

Вторая половина дня. Все в сборе, заняты кто чем. Я отсела в сторону, штопаю блузку — она уже вся в шрамах, от кустов не убережешься. Слышу, подходит кто-то. Уверена, что это Алевтина Ивановна. Только у нее такой мелкий, семенящий шаг. Спрашиваю, не поднимая головы, что ей надо. Отвечает: «Меня заинтриговало, чем это вы так увлечены, милочка». Я не могла ошибиться: голос ее, слова ее — одна она зовет меня милочкой, а глянула — и оторопела: Валентин! Он тоже ошалел, как человек спросонья — что-то сморозил во сне и не знает, как теперь загладить. Извините, лепечет, я только что стоял с Алевтиной Ивановной. Объяснил, называется. Сам тут же ретировался, а мне сиди и гадай, что он хотел сказать. Выходит, я и не виновата, что обозналась — так и должно быть. Но откуда ему знать, с кем я его спутала? Или, постояв рядом с нашей старушкой, он теперь и ходить должен, как она, и говорить ее словами?.. Голова кругом. Я чуть палец к блузке не пришила.

Знает ли он, зачем я хожу к арчовнику, чем занимаюсь? Вся наша группа завязана на одной теме, разговоры вокруг одного и того же,- тут любая бестолочь поднатореет. Года три назад был у нас статистом Кузьма Петрович — человек, начисто забывший, где и чему он учился, — так и тот к концу полевого сезона заявил: я теперь по вашей части профессор, могу лекции читать. И ведь прочел. Взгромоздился на перевернутый ящик из-под консервов, руки за спину, откашлялся и пошел чесать про растительные сообщества, биоценоз, экосистемы — мы ушам своим не поверили.

Валентин о моей работе за все время, что мы в лагере, ни словом. Обидно даже. Хотя бы из вежливости поинтересовался, как дела. Полная отстраненность. Почему? Безразличие, черствость? Но он же, по уверению Нечаева, сама внимательность, гений чуткости. Тогда в чем дело?

Будь здесь Эдуард Павлович, он, разумеется, не дал бы Полосова в обиду, свалил бы все на меня. Это, мол, я такая охладела к теме, работа меня не греет, не волнует, никаких в связи с ней эмоций, переживаний — вот Валентин и «молчит», не отзывается, и нечего к нему цепляться.

Как все просто, до отвращения. Машинная логика. А если мне сейчас нужно, чтобы кто-то растормошил меня, зажег работой, вызвал к ней интерес? Он что — так и будет «молчать»?

Арчовник почти у истока двух ущелий. Возвращаюсь в лагерь не по своему, а вторым — куда ходили он и Лариса. Менять маршрут не рекомендуется (Малов: «Категорически!»), но уже поздно, иду. Что-то заставило. Самое убедительное объяснение: черт попутал. И сидит этот черт во мне — шкодливый, настырный, и спасу от него нет. Иду воровкой, озираюсь, словно что украла или собираюсь украсть и боюсь — застукают.

Прошла уже изрядно, вдруг слышу — крик. Протяжный, с нарастанием. Издалека, из низовий ущелья, до меня лишь слабая волна докатывается. Вначале не по.верила: кому здесь кричать, глушь, безлюдье. Померещилось. Нет, крик повторяется. Побежала на голос.

Бегу и уже догадываюсь: он, конечно, Валентин, кто еще! Пора бы привыкнуть — от него всего ждать можно. Вообразить только: стоит на дне ущелья детина, ладони у рта рупором и орет. Прокричит и вроде бы слушает, как откликнется.

Заметили друг друга почти одновременно. Деваться некуда, иду на сближение. Он смущен. «Вы как здесь?» Очень просто, говорю, ногами: услышала, орет кто-то дурным голосом, бросилась очертя голову — решила, беда какая, помощь нужна, а тут… Он, оказывается, здесь развлекается, эхо по ущелью гоняет. «Хотите послушать?» Чистый ребенок. Нет уж, наслушалась, пока шла. «Совсем не то, не то, вы с этого места, только отсюда надо. Сами попробуйте». Настаивает, почти умоляет. Уговорил: пробую, чтобы отвязаться, ору. Вначале никакого отзвука, тихо, потом кто-то слегка огрызнулся, заворчал и вдруг как рявкнет, как завопит. Вот это эхо! Сама птица Рох между скалами заметалась, да не одна, целую стаю переполошила. Вдоволь поругались, подразнились — и снова в скалы… По первому разу впечатляет. Но он же слушает часами. И какой уже день! (Я-то гадала, куда это он из лагеря исчезает?)