"Я была бы несчастнѣйшимъ созданіемъ, еслибъ ты не понималъ меня!"
Эти слова не переставали раздаваться въ ушахъ его -- слова и тотъ испуганный голосъ, какимъ она воскликнула ихъ, какъ бы изъ бездны несчастія, откуда уже ничего не спасетъ ее, въ случаѣ еслибъ онъ не понялъ ея. Она и онъ! Вѣдь называется же непониманіе сомнѣніемъ; а сомнѣніе и отчаяніе -- въ этомъ случаѣ -- одно и тоже!
Понялъ ли онъ ее?
Была полночь, когда Готтгольдъ вдругъ проснулся послѣ безпокойнаго сна, проснулся съ мыслію: на одно, на одно только она не можетъ и не имѣетъ права рѣшиться -- уйдти, въ то время какъ ея ребенокъ будетъ оставаться,-- оставаться во власти этого сатаны; и этимъ "однимъ" сатана покорилъ ее своей власти. А что онъ можетъ принудить ее уйдти, что онъ принудитъ ее уйдти, предложитъ расторженіе брака, нарушеннаго ею,-- то ей ли гордой отпираться? клятвенно отрекаться, что она не лежала въ объятіяхъ друга? повторять передъ судомъ, передъ свѣтомъ "да", которое она давно уже превратила въ глазахъ его въ неизмѣнное "нѣтъ". И вотъ, нарушеніе вѣрности подтверждено, бракъ расторгнутъ, дитя отнято у виновной стороны и присуждено той, которая признана невинною!
И онъ продиктовалъ ей съ презрительнымъ смѣхомъ тѣ позорныя слова, которыя должны были сдѣлать ее въ глазахъ возлюбленнаго продажной женщиной и достигли бы этой цѣли, еслибъ онъ не разгадалъ этого адскаго замысла, если бы онъ не понялъ ее.
Слава Богу, что онъ понималъ ее теперь! Но сколько она должна была вытерпѣть! какъ она должна была страдать!
И это такъ и останется? никогда! Теперь, когда онъ наконецъ разгадалъ презрѣнную игру своего противника, побѣда будетъ на его сторонѣ. И если онъ допустилъ заплатить себѣ за позоръ знанія, что его жена принадлежитъ въ душѣ другому, то что же въ такомъ случаѣ у него не продажное! Честь, жена и дитя -- все у него продажное. Зачѣмъ же, когда такъ, онъ не продалъ всего и всѣхъ сразу? вѣдь онъ зналъ, что ему заплатятъ любую цѣну, насколько хватитъ состоянія покупщика! Или онъ хотѣлъ поднять цѣну на свои товары, продавая ихъ порознь? Или даже и для него существовали такія вещи, черезъ которыя онъ не могъ перешагнуть? немыслимо! Или его ненависть къ сопернику была сильнѣе его корыстолюбія? Или онъ былъ такъ утонченно жестокъ, что только увѣчилъ свои жертвы, чтобы наслаждаться ихъ муками?
Конечно, это очень могло статься отъ такого человѣка; но долго ли этотъ расточитель, этотъ игрокъ будетъ въ состояніи доставлять себѣ такое дорогое наслажденіе? скоро ли нужда заставитъ его продавать свои товары? Что остается дѣлать покупщику, какъ не выжидать да держать наготовѣ деньги?
Тутъ состояніе Готтгольда, которое до сихъ поръ не имѣло почти никакого значенія въ глазахъ его, вдругъ пріобрѣло для него удивительное, безцѣнное достоинство. И тяжело стало у него на душѣ при мысли, что онъ довѣрилъ его такимъ людямъ, на честность которыхъ нельзя было вполнѣ положиться. По крайней мѣрѣ Больнофъ, еще до личнаго знакомства съ нимъ, не разъ намекалъ ему въ письмахъ, а потомъ прямо совѣтывалъ ему остерегаться штетинскаго торговаго дома; но Готтгольдъ, изъ равнодушія къ собственности, изъ уваженія къ памяти своего благодѣтеля -- его преемникъ все еще сохранялъ въ фирмѣ его имя -- не обратилъ вниманія на предостереженіе, пока Больнофъ не заговорилъ недавно объ этомъ предметѣ еще настойчивѣе прежняго и не сказалъ ему напрямикъ, чтобы онъ требовалъ возвращенія своего капитала и что медлить опасно. Зюндинскій банкирскій домъ, дисконтировавшій векселя Вольнофа, подтвердилъ Готтгольду. показанія своего корреспондента и предложилъ ему свои услуги, но съ тѣмъ чтобы онъ какъ можно скорѣе требовалъ возвращенія своихъ денегъ.
Готтгольдъ хотѣлъ было сдѣлать это, но прежде всего онъ зашелъ къ своему пансіонеру, молодому живописцу Бругбергу; онъ нашелъ его умирающимъ -- и предавшись исполненію дружескихъ обязанностей, забылъ все остальное. Затѣмъ послѣдовали дни и недѣли мрачнаго унынія, когда онъ не, могъ ни на что рѣшиться. Теперь онъ уже не колебался, хотѣлъ какъ можно скорѣе наверстать потерянное... Поздно!
Когда онъ явился къ банкиру, то этотъ послѣдній встрѣтилъ его съ чрезвычайно озабоченнымъ лицомъ. Онъ только что получилъ изъ Штеттина извѣстіе, что домъ Ленца и Компаніи обанкрутился -- и притомъ самымъ скандальнымъ образомъ: заимодавцамъ не достанется и по пяти процентовъ съ капитала.-- Мнѣ очень жаль, сказалъ господинъ Натансонъ,-- самъ я теряю бездѣлицу, если только можно назвать потерею то, что мы давно уже считали потеряннымъ; но у васъ пропадаетъ значительная сумма. Пятьдесятъ тысячь талеровъ, если не ошибаюсь?
Еще незадолго передъ этимъ Готтгольдъ пожалъ бы при такомъ извѣстіи плечами и опять взялся бы за работу. Теперь оно поразило его какъ громомъ. Вслѣдствіе недавно сдѣланнаго имъ у Вольнофа займа и его теперешней потери -- отъ его состоянія осталась только четвертая часть, да и эта, если смотрѣть строго, уже не принадлежала ему. Но и помимо этой точки зрѣнія, долженъ же онъ былъ исполнить взятыя имъ на себя обязательства, обязательства въ отношеніи бѣднаго молодаго художника, основавшаго планъ свой жизни на его дружбѣ, въ отношеніи жены и дѣтей только-что скончавшагося собрата по искусству, которыя, не будь его, очутились бы въ самомъ жалкомъ положеніи. Что же останется ему, когда онъ, какъ этого требуетъ его честь, его сердце,-- заплатитъ эти долги? ничего! ничего кромѣ выручекъ съ его работы. Этого для него довольно, и даже слишкомъ; но для меня сытности того мота? вѣдь его не обнадежить будущимъ, онъ не согласится на разсрочку платежей, нѣтъ!
Готтгольдъ безпомощно стоялъ у поднимавшейся передъ нимъ преграды; ни гнѣвъ, ни отчаяніе, ничто не могло сломить ее. Въ чемъ можно было винить ее, кромѣ того, что она -- молодая, великодушная, довѣрчивая,-- далась въ обманъ негодяю? что она, послѣ долгихъ лѣтъ тяжелой, затаенной муки, отдохнула при видѣ друга своей молодости и, ища спасенія, бросилась въ его объятія? А теперь вина оказывается на ея сторонѣ -- и негодяй, чванясь своими правами, можетъ безнаказанно ругаться надъ нею, мучить ее, убить!
И вотъ, полный гнѣва, ненависти и любви кружился онъ въ этомъ страшномъ кругу, откуда не было повидимому выхода, если только не найдется средства уличить передъ цѣлымъ свѣтомъ въ винѣ того, кто дѣйствительно виноватъ.
Но можетъ ли быть доказана подобная вина?
Готтгольдъ испугался самаго себя, поймавъ себя на размышленіяхъ о возможности добыть эти доказательства. Неужели онъ рѣшится замарать свою честь, честь Цециліи, раскрывъ эти нечистыя тайны, которыя поднимаются изъ господскаго кабинета въ Долланѣ вверхъ по темной лѣстницѣ на чердакъ, въ маленькую комнатку субретки? Никогда!
А что этотъ мотъ, что этотъ игрокъ могъ выйти изъ мрачныхъ подземелій порока на открытую, сравнительно, дорогу преступленія -- и эта мысль приходила ему на умъ; но слишкомъ многое говорило противъ этого. Трудно было предполагать въ этомъ негодяѣ то мужество, котораго все же нельзя отнять отъ преступленія. Опять и то взять: не даромъ же Вольнофъ высказалъ подозрѣніе; а вѣдь онъ, изъ участія ли къ ассесору или но влеченію собственной души, стремящейся объяснять все загадочное, схватился за это дѣло съ такимъ жаромъ, слѣдилъ такъ тщательно за малѣйшими подробностями, которыя могли повести къ открытію потерянныхъ или украденныхъ денегъ. И наконецъ, не психологическая ли это невозможность, чтобы даже такой человѣкъ какъ Брандовъ -- какимъ бы образомъ онъ ни участвовалъ въ воровствѣ, прямо ли или посредствомъ третьяго лица,-- могъ такъ спокойно держать руку обкраденнаго, какъ онъ недавно дѣлалъ это, когда Готтгольдъ засталъ его въ-веселомъ разговорѣ съ выздоравливающимъ ассесоромъ и его супругой! Конечно, юргенскій попечительный совѣтъ взглянулъ на это дѣло съ особенной точки зрѣнія и разрѣшилъ чрезвычайно благопріятнымъ для Селльена образомъ. Подъ предсѣдательствомъ отца Альмы, члены нашли, что ассесоръ тутъ рѣшительно ни въ чемъ не виноватъ; въ качествѣ уполномоченнаго попечительнаго совѣта онъ былъ обязанъ принять деньги -- и нисколько не отвѣчаетъ за то, что могло случиться въ долланской пустоши во время паденія и послѣ этого. На этомъ основаніи попечительный совѣтъ просто-на-просто внесъ десять тысячь талеровъ въ счетъ текущихъ убытковъ, "и если дѣло, милостивые государи", заявилъ Селльеновъ тесть, "коснется того, чтобъ отмѣнить обнародованное предписаніе о поимкѣ Генриха Шееля, то, что касается до меня, я ничего не имѣю противъ этого. Вѣдь парень-то давно уже удралъ за тридевять земель, поэтому публикѣ совершенно незачѣмъ напоминать объ этой глупой исторіи; это не согласуется, милостивые государи, ни съ нашими интересами вообще, ни съ интересами моего зятя".
