Это не болѣе какъ обманъ его напряженныхъ чувствъ; просто какая нибудь сова слетѣла съ башни, и не слышно пронесясь надъ самой его головой, закричала съ испуга. Это, или что нибудь въ такомъ же родѣ.

Безъ сомнѣнія; но только фантазія тѣмъ не менѣе усердно продолжала свою ужасную игру; изъ протяжныхъ завываній бушующей надъ пустошью бури, изъ шелеста дроковыхъ кустовъ по сторонамъ, изъ скрипа съ трудомъ подвигавшагося экипажа, изъ фырканья выбивавшихся изъ силъ лошадей, она рождала призрачные звуки, слагавшіеся въ страшныя слова,-- звуки и слова, какіе могутъ только шептать тѣ привѣднія, что выскользнули изъ сѣрочорнаго сумрака каменныхъ глыбъ, по правую сторону экипажа, на пригорокъ, или тѣ что носятся тамъ внизу на лѣво въ непроницаемомъ мракѣ надъ холоднымъ болотомъ.

Дорога уже нѣсколько времени шла въ гору, Готтгольдъ разсчитывалъ, что они уже на самомъ верху, какъ вдругъ лошади захрапѣли и остановились.

-- Это что такое? спросилъ Готтгольдъ.

Генрихъ Шеель отвѣчалъ только двумя свистящими ударами кнута, лошади тронулись съ мѣста, но сейчасъ же опять остановились, храня безпокойнѣе прежняго и пятясь, такъ что экипажъ подался нѣсколько назадъ, внизъ.

-- Проклятыя клячи! вскричалъ Генрихъ Шеель по правую сторону экипажа.

-- Тебя спрашиваютъ или нѣтъ? Что тамъ такое? вскричалъ Готтгольдъ, приподнявшись съ мѣста.

-- Да ровно ничего, прокричалъ Генрихъ,-- сидите спокойно. Проклятыя клячи! чуточку бы только понатужиться! а вотъ я подсоблю имъ! сидите спокойно, мы сію же минуту будемъ на верху. Ахъ ты, проклятый кнутъ!

Генрихъ, хлеставшій до сихъ поръ, какъ сумасшедшій, лошадей, вдругъ куда-то исчезъ; испуганныя лошади сдѣлали еще скачка два впередъ -- вдругъ экипажъ нагнулся на бокъ налѣво -- больше и больше -- какъ молнія мелькнула у Готтгольда мысль, что если экипажъ опрокинется, онъ скатится на шестдесятъ футовъ внизъ въ болото -- онъ положилъ уже руку на спинку экипажа, чтобы спрыгнуть направо... А товарищъ-то? онъ не желаетъ спастись безъ него. Но ассесоръ лежитъ какъ убитый, не не шелохнется. Онъ схватилъ его, чтобъ броситься вмѣстѣ съ нимъ изъ экипажа. Поздно! Глухой трескъ, шумъ, словно разверзлась сама земля, чтобъ поглотить разомъ и и экипажъ и коня и человѣка,-- свистъ и завываніе вѣтра въ ушахъ -- страшный ударъ, паденіе, скатываніе, толчокъ, а тамъ -- все миновалось.

XXII.

Въ большой уютной комнатѣ подлѣ конторы сидѣли при матовомъ свѣтѣ великолѣпной лампы -- дружка этой лампы горѣла на столикѣ подъ зеркаломъ въ глубинѣ комнаты -- Отилія Вольнофъ и Альма Селльенъ. Оттилія была занята какимъ-то изящнымъ рукодѣльемъ, между тѣмъ какъ Альма сидѣла сложа руки, прислонившись къ углу дивана. Передъ дамами поднималась искусно освѣщенная картина Готтгольда, изображавшая видъ Доллана. Она была поставлена на стулѣ съ высокою спинкою, и Альма бросала на нее но временамъ томные взоры. Она хотѣла, вслучаѣ если эти господа пріѣдутъ сегодня вечеромъ, сдѣлать Готтгольду пріятный сюрпризъ, показавъ ему, что она интересуется его произведеніемъ, и но ея-то просьбѣ сняли картину со стѣны и поставили здѣсь.

-- Боюсь только, чтобъ она какъ нибудь не упала и не попортилась, сказала Оттилія;-- и кромѣ того -- я вовсе не увѣрена, что эти господа возвратятся сегодня вечеромъ.

-- Не знаю, что общаго между возвращеніемъ этихъ господъ и моимъ желаніемъ насладиться искусствомъ, возразила Альма, осѣняя рукою глаза и разсматривая картину съ удвоеннымъ повидимому интересомъ.-- Какъ могучи эти буки тутъ на передней части картины! какъ привольно взору на второмъ планѣ, какъ сладко покоится онъ тамъ, чтобы, потомъ съ наслажденіемъ перейти на эту бурую степь налѣво, или же тоскливо носиться по этой чудной голубой морской дали. Да, онъ дѣйствительно великій художникъ!

Оттилія засмѣялась:-- Ты скажешь ему все это?

-- Почему же нѣтъ? возразила Альма,-- я готова отдать должное всякому.

-- Въ особенности если этотъ "всякій" -- такой привлекательный человѣкъ, какъ І'оттгольдъ?

-- Да вѣдь я сегодня утромъ всего минутъ съ пять видѣла и говорила съ нимъ.

-- Этого совершенно достаточно для такого тонкаго знатока, какъ ты. Признайся, Альма, ты очарована и сама видишь теперь, что нашу бѣдную Цецилію вовсе ужь нельзя осудить такъ строго, если только она дѣйствительно имѣетъ несчастіе находить такого человѣка привлекательнымъ.

-- Ты знаешь, я очень строго смотрю на эти вещи, возразила Альма,-- да, очень строго!.. ты лучше и посмотри на меня такими большими глазами, я не перемѣню своего мнѣнія. А впрочемъ, говоря откровенно, я очень мало интересуюсь тѣмъ, что находитъ или чего не находитъ твоя Цецилія; мнѣ не хотѣлось бы только потерять надежду на хорошій вкусъ и тактъ мужчинъ,-- а это будетъ, если я дѣйствительно найду, что такой человѣкъ въ свою очередь находитъ твою бѣдную Цецилію привлекательною.

-- Ты ошибаешься, Альма!

-- Пожалуйста, любезная Оттилія, позволь мнѣ имѣть на этотъ счетъ свое собственное мнѣніе. Разскажи-ка мнѣ лучше -- вотъ это-то и интересуетъ меня теперь, когда я познакомилась съ нимъ лично,-- что ты знаешь объ немъ еще. Гуго утверждаетъ, что онъ полумилліонеръ. Въ самомъ ли дѣлѣ онъ такъ богатъ? какимъ образомъ досталось ему это состояніе? Гуго говоритъ, что это очень таинственная исторія,-- но вѣдь онъ говоритъ такъ всякій разъ, какъ не можетъ доставить о чемъ нибудь свѣденій. Что тутъ такое?

-- Ровно ничего, возразила Оттилія;-- то есть ровно ничего таинственнаго; за то, что за грустная это исторія! я такъ плакала, когда мой Эмиль недавно разсказалъ мнѣ ее -- прежде онъ никогда не говорилъ со мною объ этомъ.

Оттилія отерла слезы, уже повисшія на ея темныхъ рѣсницахъ.

-- Ты до невѣроятности возбуждаешь мое любопытство, сказала Альма,-- Какъ можетъ быть грустною исторія, которая, въ концѣ концовъ, ведетъ къ полумилліону?

-- Ну, столько-то не наберется, сказала Оттилія;-- я не могу сообщить тебѣ подробностей, такъ какъ разсказъ Эмиля былъ?... какъ бы это сказать?.. былъ очень сдержанъ -- я уже говорила тебѣ сегодня утромъ почему; поэтому же самому и я не рѣшилась разспрашивать. Такіе старые котильонные значки слѣдуетъ всегда почитать и дѣлать видъ, что принимаешь ихъ за настоящія медали.

-- Старые котильонные значки? спросила Альма съ удивленіемъ.

Оттилія засмѣялась.-- Я называю такъ воспоминанія нашихъ мужей объ ихъ прежнихъ любовныхъ связяхъ. Стоитъ посмотрѣть, съ какой забавной нѣжностью хранятъ они эти воспоминанія, всячески прячутъ ихъ чтобы не ослѣпить насъ блескомъ; конечно, мы добрыя и хорошія женщины, но куда намъ до тѣхъ богинь! Въ такомъ случаѣ разумѣется...

-- Извини, любезная Оттилія, что я прерву тебя, но ты хотѣла мнѣ разсказать, какимъ образомъ досталось Готтгольду состояніе.

-- Все это находится въ тѣсной связи, возразила Оттилія;-- котильонные значки, я говорю о любовномъ пламени моего добраго Эмиля и Готтгольдовой матери -- вѣдь это то же самое -- конечно, я всегда начинаю свои исторіи съ конца; Эмиль правъ. Какъ бы это сдѣлать, чтобы хоть теперь я начала сначала?

-- Можетъ быть это такъ и будетъ, если ты начнешь съ того, кто же въ сущности была эта дама?

-- Ты всегда сразу видишь что нужно! Ну да; кто она была? единственное дитя своихъ родителей... Ея мать... я забыла ея имя, но это было такое любящее милое созданіе, она страстно любила своего мужа, можетъ быть слишкомъ страстно. Должно быть и мужъ тоже былъ чрезвычайно привлекательный человѣкъ,-- его называли не иначе какъ "прекраснымъ Ленцемъ", а каково быть жоной такого избалованнаго господина -- извѣстно: веселая холостая жизнь продолжается и въ бракѣ. Къ этому, говорятъ, присоединились двѣ-три неудачныя спекуляціи; словомъ, года черезъ два господинъ Ленцъ обанкрутился или былъ близокъ къ банкрутству; въ книгахъ у него была страшная путаница; онъ не захотѣлъ переносить позора и... страшно и вообразить-то!.. онъ какъ нельзя веселѣе простился съ женою, сказалъ, что хочетъ поохотиться, чтобъ освѣжить себѣ голову послѣ долгихъ счетовъ, а вечеромъ его приносятъ съ раздробленнымъ черепомъ;-- не ужасно ли это?