Такъ расказывала Стина Лахмундъ, которой Іохенъ дѣлалъ визитъ въ кухнѣ въ то самое время, какъ Готтгольдъ у господъ, при чемъ она спросила у Іохена: хочетъ ли онъ быть этимъ человѣкомъ.

-- Потому-что, видите ли, господинъ Готтгольдъ, продолжалъ Іохенъ,-- она не возьметъ перваго встрѣчнаго, а меня она знаетъ, такъ сказать, съ самаго младенчества -- и знаетъ, что я человѣкъ степенный, трезвый, который хорошъ и около лошадей да и въ хлѣбопашествѣ тоже смыслитъ, да пожалуй и съ лодкой справится если только вѣтеръ не особенно силенъ.

-- Въ такомъ случаѣ все въ порядкѣ, сказалъ Готтгольдъ; -- но главное: дѣйствительно ли ты ее любишь.

-- Да, объ этомъ-то теперь и идетъ рѣчь, сказалъ Іохенъ задумчиво,-- и она сама спрашивала у меня объ этомъ вчера вечеромъ, а что я могъ сказать ей на это?

-- Правду, Іохенъ, только правду!

-- И сказалъ, господинъ Готгольдъ, и сказалъ.-- До сихъ поръ нѣтъ, говорю,-- и это разсмѣшило ее, и она сказала что это все ничего, что все придетъ само собою если жена и мужъ люди разсудительные. Нужно было-только спросить васъ; вы рѣшите это какъ нельзя лучше.

-- Я?

-- Да; на ваше рѣшеніе можно положиться; вы были всегда такимъ отличнымъ человѣкомъ, и... и...

-- И?

-- И еслибъ наша барыня вышла за васъ, то ея участь были бы куда лучше теперешней; что и говорить! я, господинъ Готтгольдъ, видѣлъ ее сегодня въ окошко, такъ только съ боку, когда она сидѣла одна тамъ, въ экипажѣ-то; но это-то я долженъ сказать: особенно счастливаго вида у насъ не было; а Стина думаетъ, что у нея и причинъ-то для счастья не больно много. Какъ вы думаете, господинъ Готтгольдъ?

-- Не знаю, но я надѣюсь, возразилъ Готтгольдъ,-- люди говорятъ такъ много... но поговоримъ о твоихъ дѣлахъ.

-- Да, что вы скажете мнѣ теперь?

-- Что тутъ много толковать! Если у тебя хватаетъ духу на это, женись на Стинѣ, которая, какъ бы то ни было, славная, честная дѣвушка,-- и обращайся съ ней какъ слѣдуетъ и будьте оба счастливы и довольны, какъ вы того заслуживаете.

Они, чтобы спокойнѣе вести этотъ важный разговоръ, расположились у опушки лѣса въ тѣни. Тутъ Готтгольдъ вдругъ вскочилъ, схватилъ дорожную сумку и ящикъ съ красками, которые Іохенъ положилъ подлѣ себя на траву, сильно пожалъ жесткую смуглую руку своего товарища и пошелъ, не оглядываясь, въ лѣсъ.

Іохенъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ, взялъ свой маленькій узелъ съ палкой на плечо и направился вверхъ къ идущей въ гору пустоши, на самомъ высокомъ краю которой виднѣлась крыша отцовской кузницы.

VI.

Быстрымъ шагомъ, не останавливаясь, словно ему нельзя было терять ни одной минуты, шелъ Готтгольдъ по лѣсу. Но это злыя, мучительно-печальныя мысли гнали его такимъ образомъ и такъ же упорно преслѣдовали его какъ и рой комаровъ, который вступилъ вмѣстѣ съ нимъ въ лѣсъ -- и то подымаясь, то опускаясь, то отставая, то опережая, кружился вокругъ его головы.

-- И слышать это вездѣ и отъ всѣхъ, бормоталъ онъ,-- словно я долженъ отвѣчать за это, словно меня упрекаютъ въ томъ, что она несчастлива! Но кто же счастливъ? Развѣ непогрѣшимые, люди, которые могутъ прочесть наизусть сначала до конца, и наоборотъ, съ конца до начала свою нравственную таблицу умноженія, какъ этотъ Вольнофъ, мудрый и самодовольный фарисей, или какъ этотъ добрый Іохенъ, которому пятнадцать лишнихъ годовъ его Стины ровно ничего не значатъ, лишь бы было ему гарантировали приличное содержаніе?

-- Но и я -- счастливъ ли я? счастливы ли тысячи другихъ, виноватыхъ развѣ только въ томъ, что они люди съ сердцемъ, которое чувствуетъ и сочувствуетъ, страдаетъ и сострадаетъ. Будь проклято сочувствіе и состраданіе! Они дѣлаютъ насъ тѣми жалкими существами, какими мы бываемъ. Что шумите вы, величавые буки осыпающіе цѣлыя столѣтія, въ осеннее время, лѣсную почву сухими листьями, для того чтобъ явиться весною во всемъ блескѣ молодой зелени? что журчишь ты, маленькій ручеекъ,-- ты, который такъ-же неутомимо несешь теперь свою коричнево-свѣтлую воду въ море, какъ и тогда, когда я, веселый мальчикъ, игралъ на твоемъ берегу, и перескочить на другой берегъ казалось мнѣ дѣломъ достойнымъ героя? Ахъ! въ этомъ журчаніи я слышу ту же самую пѣсню, которую пѣла вчера ласточка, пѣсню о вѣчной юности природы, всегда одинаково-полной силъ, всегда одинаково прелестной,-- и о преходящности, хилости человѣка который, волнуясь страхомъ и надеждою, влачитъ жалкое никогда не удовлетворяющее его существованіе, и все таки всего счастливѣе въ то время пока его сердце еще можетъ бояться и надѣяться,-- это сердце, которое, опустѣвъ однажды, никогда уже не наполняется, а если и наполняется и поднимается, то наполняется и презрѣніемъ, поднимается и отъ негодованія, что могло быть такъ глупо, чтобы трепетать до такой степени отъ страха и надежды. Ну, я уже не надѣюсь; поэтому-то мнѣ уже нечего бояться, даже и того взгляда, который ожидаетъ меня тамъ.

Отъ болѣе широкой, совершенно запущенной дороги, слѣдовавшей до сихъ поръ теченію лѣснаго ручья и точно такъ же, какъ и онъ, повернувшей направо черезъ лѣсъ къ морю, отдѣлялась на лѣво тропинка, которая вела въ гору, сначала между могучими, огромными стволами, но вскорѣ пошла черезъ все болѣе и болѣе понижавшійся паросникъ. Затѣмъ деревья и кустарники смѣнились верескомъ и дрокомъ, покрывавшими хребетъ горы вплоть до самой высокой вершины, гдѣ люди древнихъ временъ построили своимъ князьямъ гигантскій памятникъ изъ громадныхъ каменныхъ глыбъ, теперь покрытыхъ густымъ слоемъ моха, толщиною въ дюймъ, и отчасти глубоко ушедшихъ въ землю. Это было то мѣсто, откуда Готтгольдъ снялъ тогда невѣрною рукою тотъ эскизъ, которымъ онъ воспользовался потомъ для картины, въ комнатѣ госпожи Вольнофъ.

И вотъ онъ опять стоитъ тутъ черезъ десять лѣтъ -- въ тѣни одной глыбы, которая доставляетъ ему защиту отъ жаркихъ лучей солнца,-- и передъ нимъ лежитъ ландшафтъ, на дивную красоту котораго мальчикъ никогда не могъ наглядѣться вдоволь.-- Ахъ, время не изгладило ни одной прелестной черты въ этой картинѣ и даже случилось такъ, что онъ увидалъ ее въ такую пору, которая какъ бы нарочно была выбрана для того, чтобъ показать ему рай его юности во всемъ его очарованіи.

Полдень! Вершины буковъ тонутъ въ сверкающемъ солнечномъ сіяніи; отсюда его взоры опускаются на изумрудные луга и золотыя нивы -- луга и поля Доллана, которой словно тихій, сіяющій эдемъ лежалъ между тѣнистыми, увѣнчанными лѣсомъ холмами, окружавшими его со всѣхъ сторонъ. А посреди луговъ и полей, между темной зеленью садовыхъ деревьевъ виднѣлись покрытыя соломою службы и черепичная кровля длиннаго низенькаго господскаго дома, на красномъ фронтонѣ котораго онъ явственно отличаетъ маленькое окошечко той комнатки, которую онъ, всякій разъ какъ бывалъ въ Долланѣ, занималъ вмѣстѣ съ Куртомъ. Какіе воспоминанія вызвало въ немъ это окошечко! И съ какимъ усиліемъ онъ оторвалъ оттуда взоры, чтобы взглянуть направо, гдѣ разступались холмы, на голубое море съ блестѣвшимъ вдали, словно звѣзда, бѣлымъ парусомъ; или налѣво на заросшую верескомъ пустошь, на одинокую кузницу подъ вѣковымъ дубомъ, единственное дерево въ этой лишенной тѣни пустынѣ.

Полдень! не шелохнется въ блестящемъ эфирѣ, неподвижны ослѣпительно-бѣлыя облака на ярко голубомъ небесномъ сводѣ; неподвижны вершины деревьевъ, неподвижны цвѣтущіе кустарники, да, неподвижны даже стебельки травъ. Ни малѣйшаго звука среди безконечной тишины; даже цикада, жужжавшая до сихъ поръ между могильными плитами гунновъ, умолкла, испуганная можетъ быть, коричневой змѣей, которая, поднявъ шею и устремивъ круглые блестящіе глаза на Готтгольда, неподвижно лежала въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него на одной изъ каменныхъ глыбъ, спрятавъ остальную часть чешуйчатаго тѣла въ густомъ верескѣ. Онъ сначала не замѣтилъ ее и смотрѣлъ на нее теперь съ нѣкоторымъ трепетомъ. Словно оцѣпенѣніе, въ которое погрузилась природа, осуществилось; словно оно приняло видъ духа одиночества тамъ, въ господскомъ домѣ съ за глохнувшимъ садомъ. Что, если запущеніе въ этой удаленной отъ всякаго сношенія съ людьми долинѣ взглянетъ на тебя такими же холодными глазами! если ты напрягая, среди этой глубокой тишины, свой слухъ, чтобы услышать милый человѣческій голосъ, не услышишь ничего кромѣ кипящей въ вискахъ крови и робкаго тяжелаго біенія твоего сердца.