-- А не разорвется ли сердце ребенка, вскричалъ Готтгольдъ съ болѣзненнымъ волненіемъ,-- не будетъ ли оно исходить кровью при мысли объ его родителяхъ, которые жили для взаимной муки, которые истощили свои силы въ этой мукѣ?

-- Они никогда не истощили бы ихъ, если бы смотрѣли на этотъ предметъ съ моей точки зрѣнія, если бы они постоянно говорили себѣ, если бы они постоянно носили въ своихъ сердцахъ: ради нашего ребенка мы не должны унывать, мы должны перенести это, должны жить, должны свято сохранять главную книгу нашей жизни и, если въ нее дѣйствительно вкралась ошибка, считать и считать, пока не найдемъ ее. Кто въ цѣломъ свѣтѣ станетъ стоять за результатъ, какъ не тотъ, кто завелъ эту книгу! А потомъ, бываетъ и такое банкротство, изъ котораго несчастливецъ выходитъ бѣднымъ, можетъ быть даже нищимъ, не имѣя для прикрытія своей наготы ничего, кромѣ сознанія: ты исполнилъ свой долгъ, свою обязанность. Горе тому, кто не можетъ думать этого о своихъ родителяхъ; благо тому, кто можетъ это думать и говорить и проливать горестныя и вмѣстѣ съ тѣмъ сладостныя слезы на могилахъ своихъ родителей и съ миромъ идти дальше.

Голова Готтгольда покоилась на подпиравшей ее рукѣ. "Помиримся" сказалъ онъ тѣни своего отца, и изъ его глазъ полились на могилу его матери горестныя и вмѣстѣ съ тѣмъ сладостныя слезы. Уменьшилась ли бы ихъ сладость, еслибъ мать оставила отца, котораго она не могла сдѣлать счастливымъ и который не могъ сдѣлать ее счастливой,-- еслибъ она искала и можетъ быть нашла счастье въ объятіяхъ другаго?

Темные глаза господина Вольнофа были устремлены съ выраженіемъ полу-состраданія, полу-строгости на благородныя, омраченныя печалью и сомнѣніемъ черты его гостя. Не сказалъ ли уже онъ слишкомъ много или сказалъ еще не довольно? слѣдовало ли ему молчать или разсказывать дальше молодому человѣку, который былъ такъ похожъ на свою мать и въ которомъ однакоже было такъ много отцовскаго, исторію его родителей?

Тутъ раздался звонокъ, и въ ту же самую минуту послышался въ сѣняхъ голосъ его жены. Она была такая женщина, которая могла, въ случаѣ еслибы разговоръ принялъ слишкомъ серіозный и, можетъ быть даже, слишкомъ затруднительный оборотъ, скоро навести опять мужчинъ на другія, болѣе веселыя мысли.

-- Тысячу тысячъ извиненій, вскричала госпожа Вольнофъ еще на порогѣ.

-- Итого милліонъ, сказалъ ея мужъ, который всталъ въ одно время съ Готтгольдомъ, чтобы идти къ ней на встрѣчу.

-- Не придирайся къ каждому слову, злой человѣкъ.

-- Но и пропускать все...

-- И не прерывай меня безпрестанно, не оставляй втунѣ такихъ прекрасныхъ рѣчей какъ мои, а для нашего милаго гостя я придумала самыя прекрасныя.

-- Не начинаются ли онѣ съ "добраго вечера"?

-- Ну да! добрый вечеръ и душевно рады вамъ, сказала госпожа Вольнофъ, протягивая Готтгольду обѣ полныя маленькія ручки, и глядя на него съ живымъ любопытствомъ.-- Боже, какъ вы выросли и какъ вы похорошѣли!

Готтгольдъ не могъ возвратить ей этого комлимента. Конечно Оттилія Блауштейнъ, какъ показалось ему, много развилась съ тѣхъ поръ какъ онъ не видалъ ее, но не стала отъ этого ни выше, ни красивѣе. Между тѣмъ ея полное и отчасти красноватое лицо сіяло добросердечіемъ и жизнію,-- и такимъ образомъ ему было нисколько не тяжело отвѣтить на радушное привѣтствіе своей бывшей знакомой такъ же радушно. Она вопросила мужчинъ сѣсть на прежнія мѣста; она, съ ихъ позволенія, сядетъ подлѣ нихъ и попроситъ одну рюмку вина -- ей пришлось такъ много говорить сегодня вечеромъ, что она захотѣла пить. Потомъ она тотчасъ же опять вскочила и спросила у своего мужа на ухо, полушепотомъ: показывалъ ли ужь онъ ему? а господинъ Вольнофъ, улыбаясь и встряхнувъ своею величавою головою, отвѣчалъ на этотъ таинственный вопросъ:-- я не хотѣлъ портить тебѣ удовольствія.

-- Ахъ, ты добренькій! вскричала она, цѣлуя своего мужа въ лобъ и, обращаясь къ Готтгольду, прибавила.-- Пойдемъ-же, я должна доказать вамъ, что маленькая еврейка, которой вы доставили возможность посѣщать танцклассы, не забыла этого. Вотъ видите ли, это я купила на память объ васъ -- и купила бы и въ такомъ случаѣ еслибъ это было такъ же ничтожно, какъ это драгоцѣнно,-- и заплатила бы такъ же дорого, какъ дешево досталась мнѣ это сокровище. Она схватила подсвѣчникъ и повела Готтгольда къ ландшафту, бросившемуся ему въ глаза еще давеча. Готтгольдъ вздрогнулъ и только съ трудомъ могъ подавить крикъ испуга.

-- Это Долланъ, неправда ли? сказала Оттилія.

Готтгольдъ ничего не отвѣчалъ; онъ взялъ у ней изъ рукъ подсвѣчникъ и освѣтилъ картину, висѣвшую довольно высоко,-- это была она, картина, въ которую онъ вписалъ тогда свою любовь и свое горе,-- картина о которой онъ расказывалъ давеча господину Вольнофу, что онъ стоялъ у своего станка-въ тотъ вечеръ; въ который произошелъ такой удивительный поворотъ въ его жизни. Онъ, въ доказательство самому себѣ, что онъ навсегда покончилъ съ прошедшимъ и долженъ начать теперь новую фазу жизни и стремленій,-- подарилъ эскизъ и не уничтожилъ картину, а совершенно прозаически отдалъ ее на какую-то выставку, откуда она перешла на другую, а потомъ на третью и четвертую -- и наконецъ продана такъ, что онъ не зналъ куда, кому,-- такъ, что онъ и знать этого не хотѣлъ. А между тѣмъ онъ все-таки, во все это время, не могъ отдѣлаться отъ воспоминанія объ этой картинѣ. Онъ могъ бы опять написать ее на память. И тутъ-то суждено было ему найти ее опять -- и теперь, когда его душа была такъ полна волшебнаго благоуханія, приносимаго ему изъ тѣхъ дней всѣмъ что онъ видѣлъ, всѣмъ что онъ слышалъ, какъ въ тѣ времена каждое дуновеніе касавшееся его лба, его щекъ, вѣяло благоуханіемъ елей и моря и любви.

-- А какимъ образомъ она попалась мнѣ, сказала госпожа Вольнофъ,-- и какъ вообще я узнала, что она ваша, потому что, вы знаете, мы, женщины, не смотримъ на значки, или покрайней мѣрѣ я не смотрѣла тогда на нихъ... Но вѣдь бываетъ же такое счастье! это я говорила и Цециліи Брандовъ, съ которой я -- тому назадъ лѣтъ шесть и только что выйдя замужъ -- была въ Зюнденѣ на шерстяной ярмаркѣ. Ну, разумѣется, тамъ были только мужчины, а мы, дамы, поѣхали съ ними для выставки; и тутъ-то я встрѣтилась съ нею. Мы не могли наговориться, какъ двѣ пріятельницы, которыя не видались со времени выхода изъ пансіона; вы помните, можетъ быть, что я была потомъ съ Цециліей въ Зюнденѣ, въ одномъ и томъ же пансіонѣ,-- или по крайней мѣрѣ я не могла наговориться, потому что я нашла Цецилію чрезвычайно молчаливой -- она, кажется, лишилась тогда недавно своего, второго ребенка. Потомъ мы потеряли другъ друга въ толпѣ, пока наконецъ я нашла ее въ одной изъ отдаленныхъ комнатъ, совершенно одну передъ этой картиной, въ слезахъ, которыя она старалась скрыть, когда я пришла.-- Боже мой, сказалая,-- это...-- Да, отвѣчала она,-- и это его работы.-- Чьей? Словомъ: она тотчасъ же назвала имя и не дала сбить себя съ толку, когда я сказала ей, что подпись "Г. В." можетъ принадлежать Богъ знаетъ кому. Вы видите, я тогда еще очень мало смыслила въ живописи,-- теперь, когда я... но ваша рука дрожитъ, вы не можете уже держать подсвѣчника.

-- Отдайте мнѣ эту картину, сказалъ Готтгольдъ, а потомъ, замѣтивъ, что оба супруга глядятъ на него съ удивленіемъ, прибавилъ спокойнымъ тономъ, неся подсвѣчники на столъ:-- эта картина дѣйствительно не стоитъ того, чтобъ висѣть вмѣстѣ съ остальными вашими картинами, изъ которыхъ нѣкоторыя просто превосходны. Ото ученическая работа и кромѣ того написано съ набросаннаго на скорую руку эскиза, по памяти. Я обѣщаю вамъ за это другую, лучше, которую, если вамъ угодно, я сниму на мѣстѣ.

-- О, это было бы отлично, это было бы превосходно! вскричала госпожа Вольнофъ.-- Я ловлю васъ на словѣ: другую, не лучше этой -- лучше сдѣлать невозможно, но снятую на мѣстѣ, собственно для меня, самымъ знаменитымъ живописцомъ нашего времени,-- вотъ торжество, котораго хватитъ для меня на всю остальную жизнь. По рукамъ!-- И она протянула Готтгольду обѣ руки.

-- Стало быть, сказалъ г. Вольнофъ,-- торгъ заключенъ и мы закрѣпимъ его по доброму старому обычаю рюмкой вина. Вы видите, господинъ Готтгольдъ Веберъ, что женская мудрость превосходитъ поповское лукавство. И долго могъ бы проповѣдывать, чтобъ убѣдить васъ остаться здѣсь; по является женщина -- и пугливая птица поймана. Ну, очень радъ, душевно радъ этому.