Пророк Илья не обыкновенный святой. Он распоряжается дождем, а это ведь очень важно: каждый вечер и каждое утро народ с надеждой смотрит на небо — не хлынет ли наконец дождь? С петрова дня не выпало ни одной капли, земля высохла, потрескалась. День за днем солнце жгло нивы, и они медленно желтели. Пожелтели до времени, и народ мучительно переживал это. И хотя название монастыря Святая Неделя, сегодня его престольный праздник — ильин день.

Над церковными вратами на белой стене нарисовано множество фигур: мужчины и женщины, молодые и старые, все почти в натуральную величину — направо грешники, налево праведники.

Грешники голые, только с повязкой на бедрах, в ужасе смотрят широко раскрытыми глазами. Перед ними ад, что-то вроде огромного болота, где барахтаются тела, протягивая к небу руки. Точно такие же черные голые бесы с рогами и хвостами, держа в руках вилы, сторожат, чтобы брошенные в болото не выскочили оттуда. Те, которые еще не брошены, молча и покорно ждут этой страшной минуты. Надо иметь очень сильное воображение, чтобы принять красные пятна над болотом за огненные языки, но для людей, как бабка Мерджанка и тетя Йовка, это была бесспорная истина — именно так и бывает на «том свете»…

— Если хочешь знать, я не верю, — оправдывается бабка Мерджанка, — но опять же, кто знает? А если это правда? Если человеку придется давать ответ на том свете?

Христоско — ведь он учился в школе — с усмешкой смотрит на черных бесов и говорит небрежно:

— Поповские бредни…

— Ну почему, сынок, — мягко, с укором возражает бабка Мерджанка, — ведь это в назидание людям, чтобы не делали дурных поступков… А посмотри на другую сторону.

На другой стороне были праведники. Они стояли под высокими деревьями, с которых свисали плоды, похожие на тыквы. Праведники смотрели на грешников в аду со злорадством, словно хотели сказать: так вам и надо… Они были одеты в длинные рубашки, точно рясы.

Над ними порхали птицы с длинными хвостами: стояли, как публика на представлении, львы и тигры и дружелюбно посматривали на них. Это был рай — вожделенное место для каждого истинного христианина.

— Каков ад, таков и рай, — пренебрежительно заметил Христоско. — Пойдем лучше поглядим, что здесь еще есть…

Бабка Мерджанка и тетя Йовка захотели поставить по свечке в церкви — одну за спасение души, а другую для святого.

Христоско похлопал меня по спине, словно хотел сказать, что понимает мое нетерпение, но не может не уважить женщин:

— Ну ладно, так и быть, зайдем…

Обе женщины входят в церковь, за ними и мы.

Богомольцев в церкви немного. Главным образом, старухи, сухие, сморщенные, в черных головных платках, неподвижно глядящие в пол. Другие, вроде нас, входили, зажигали тонкую свечку на подсвечнике, бросали на блюдо мелкую монету и выходили. Это делалось так механически, словно не имело никакого отношения к такому важному вопросу, как быть ли человеку в аду или в раю, а просто выполнялся обряд… От свечей и кадильниц в церкви стоял густой синеватый дым, пронизанный мощными потоками солнечных лучей. С запахом ладана и тлена боролся утренний летний воздух, запах полей и верб; однообразное блеянье пономаря заглушалось говором, шумом, песнями и криками извне…

Хотя я пробыл в церкви всего несколько минут, по выходе из нее все вокруг показалось мне еще прекраснее, небо светлее, народ живее и интереснее…

Мимо нас прошли торговцы бузой, в белых штанах и круглых шапочках, у каждого дубовый кувшин, обтянутый медными обручами, и круглый поднос, где в отдельных гнездах стоят простые стеклянные стаканы… Их голоса выделялись в общем шуме…

— Буза свежая, крепкая! Язык щиплет!

Продавцы красных засахаренных петушков и яблок, насаженных с помощью тонкой проволоки на длинный прут, не переставали приглашать:

— Налетай, ребятишки! Пять грошей штука!

Другие голоса:

— Небет-шекер от кашля!

— Вот свежие булочки с брынзой!

— Мята, лимонад, мороженое!

Люди сталкивались, расходились, незнакомые, но схожие друг с другом, в бараньих шапках, суконных шароварах, в новых черных юфтевых башмаках, береженых для праздника, с красным поясом под коротким пиджаком, откуда каждый вынимал пестрый платок домашнего тканья и отирал с лица пот.

Жены ходили с мужьями, а девушки слонялись туда-сюда по две и по три вместе, сцепившись руками, и смеялись. От их разноцветных платьев и пестроты платков это множество народа казалось огромной поляной с цветущими маками, примулами, васильками, на которую солнце лило свои лучи, словно одаривая улыбками…

Последний взгляд на ад и рай над церковными дверями — и мы погружаемся в человеческий водоворот, который нас влечет и опьяняет. Бесчисленные ноги вытоптали траву, и от голой земли поднимается пыль, которая хрустит на зубах. Но это никого не смущает — так все полны радостью и жгучим любопытством.

Солнце высоко над горизонтом. Оно яростно припекает, но это не пугает людей, потому что в своей повседневной работе они привыкли к солнцу, всегда необходимому и дружелюбному.

— Что вам еще посмотреть?

Вот шашлычная. На решетке жарятся маленькие котлетки — кебапчета, рядом ящик, на нем большая глиняная миска с рубленым мясом. Целый ряд таких решеток заманивает публику закусить. Кебапче — пять стотинок.

Смуглые мужчины в городской одежде позвякивают щипцами, которыми они переворачивают кебапчета, и кричат изо всех сил, чтобы преодолеть общий шум:

— Горячие кебапчета! Вот свежие кебапчета!

Покупатель протягивает разрезанную горбушку свежего хлеба, а шашлычник кладет в нее два кебапче и получает десять стотинок. Потом снова начинает позвякивать щипцами:

— Вот они, вот! Свежие, горячие, хороши!

Над мангалами вьется дым, пахнущий жареным мясом, тмином и чабрецом. Кругом за грубо сколоченными столами расположились дружеские компании, чокаются, поднимают стаканы:

— Будь здоров, сват, на много лет!

Кроме полных стаканов и приятного головокружения, их ничто другое не интересует. Они не беседуют спокойно, а разговаривают отрывисто, перебивая друг друга, машут руками и поют песни:

Им весело. Да и всем весело. Бабка Мерджанка и тетя Йовка шутят, их лица сияют добродушием.

— Эх, Йовка, ну и распустился народ… Где это было видано раньше, чтобы женщины на такие праздники ходили, — с удивлением говорит бабка Мерджанка и снимает очки, чтобы их протереть.

Мы подходим к продавцам мануфактуры и галантереи. Типичные еврейские лица с очками на кончике носа. Лотки окружены девушками и молодыми женщинами, которые щупают разноцветные ситцы, советуются, хотя и не знакомы друг с другом, вперебой спрашивают цены на бусы, ленты, гребенки, помаду, некоторые улыбаясь, а некоторые очень серьезно, потому что приходится отдавать последние деньги… Еврей отвечает сразу всем, с ловкостью циркового артиста:

— Сносу нет!

— И внуки твои будут еще носить!

— Заграничный товар!

Особенно убедительно звучат слова «заграничный товар» — и женщина, не думая долго, говорит:

— Три аршина.

Железный аршин вертится, в его руках, как спица в колесе, и через минуту материя свернута, деньги получены, и внимание продавца направлено на других покупателей. Он ни на миг не остается без дела, не умолкая, отвечает на вопросы, которые сыплются со всех сторон.

Бабка Мерджанка с тетей Йовкой загляделись на бумазею всех цветов, а мы с Христоско возвращаемся к нашей повозке, посмотреть, что делает Тошо. Он лежал в телеге, на сене, под тенью вербы, и спал глубоким сном. Около него Воронок лениво пережевывал выхваченные украдкой клочки сена и дышал ему в лицо.

Тошо проснулся, протер глаза и огляделся, словно недоумевая, где он находится. Многоголосый шум праздника сливался в один бурный поток, но в нем можно было различить самые разные звуки — людскую речь, пронзительное завывание волынки, ржанье коней, колокольный звон. Колокол звонил непрерывно, призывая богомольцев в церковь. Но в церковь заходили немногие — народ предпочитал радоваться жизни, солнцу и случаю, который их здесь собрал. А в церкви синеватый сумрак, дымящиеся свечи, запах ладана напоминали о смерти, об отпевании.