Из-за катанья башмаки разъехались еще больше, так что их уже невозможно было надевать. Если бы я их отдал сапожнику Шимону, как велел отец, может быть, они выдержали бы еще месяц-другой грязи и снега. Но у меня была тайная мысль, что будет лучше окончательно их доконать, и тогда отцу волей-неволей придется купить мне новые…

На третий день я вернулся домой посинелый. Дрожал, как лист.

— Что с тобой? — вдруг испугалась мать, потому что вид у меня, по всей вероятности, был плачевный. — Уж не болен ли ты?

Она дотронулась до моего лба и от неожиданности развела руками.

— Боже, ну что за мальчик! Никакого понятия. Одни только от тебя неприятности.

В этот миг я в самом деле почувствовал свою вину перед матерью за тревогу, которую ей причинил. Действительно, прав был отец — пора мне одуматься. В отчаянии я закричал:

— Я здоров!

Пришла бабка Мерджанка. Увидела меня в постели. Обеими руками сняла очки и озадаченно спросила:

— Бойка, что случилось? Почему ты плачешь?

Мать плакала. Она, правда, легко падала духом и не умела преодолевать трудности.

— Ох, сынок, ох, милый ты мой! — заохала бабка Мерджанка, потрогав рукой мой лоб. — Ну куда это годится? Он весь горит. Бойка, завари липового цвету. Мальчик простудился. И дай немного камфарного спирту… Я его разотру…

Странное дело! Все вдруг заботятся обо мне! Соседки-турчанки не отставали от других. Приносили мне белый хлеб, печеные яблоки, компот из слив. Тетя Карамфилка, мать Кирчо Дамянова, тоже пришла меня навестить. Пришла и тетя Мария, жена крестного, вместе с Пенчо. Мать, испуганная моей болезнью, часто гладила меня по голове и говорила, что, когда я выздоровлю, она меня будет одевать как куклу. Говорила, что я самый любимый мамин сынок. В глазах у меня стояли слезы, но я делался грубым и кричал, чтоб она уходила: «Жарко мне!..» Она смотрела на меня беспомощно, и в ее глазах тоже поблескивали слезы.

Вот какая штука жизнь! Надо было захворать, чтобы на тебя обратили внимание.

Зима наконец-то кончилась, скучная, мучительная. Я ненавидел ее за то, что она оказалась длинной, лютой, а тяжелое воспаление легких, которое я едва перенес, делало ее еще длиннее и невыносимее. Она установилась в Димитров день и отступила только в начале апреля. Тогда я уже встал на ноги и начал жадно посматривать в окно.

Дули восточные ветры, засыпали поля. Местами намело высокие сугробы. Снег покрыл село словно каким-то белым выпачканным одеялом. Стаи ворон перелетали с дерева на дерево, ожесточившись от голода, и шмыгали по закутанным в снег курятникам в поисках какого-нибудь оброненного кукурузного зернышка. Вечерами опускалась серая мгла, похожая на застоявшийся дым, село тонуло в черном мраке, собачий вой доносился как бы из-под земли.

Мать целый день хлопотала по хозяйству, и я ни разу не задумался, насколько это для нее тяжело. Утром она убирала постели, ставила на огонь неизменное варево из лука порея или картофеля, кормила маленького Владко, месила тесто, стирала… И как она справлялась со всеми этими домашними делами?

Как-то она получила письмо от дяди Вангела. Я никогда не видел ее такой радостной. Черты ее лица смягчились, глаза весело сверкали. В селе, писал дядя Вангел, у всех все в порядке, живут как бог дал, тетки, девери, снохи шлют привет. Дедушка Продан жив-здоров. Летом ходил на заработки в Кавал, строил казармы и заработал кой-какие деньги, но по дороге его ограбили разбойники…

Мама прочла письмо и раз, и другой.

Обрадовался и я. Ведь я так любил дядю Вангела, дедушку Продана, и вот они дали о себе знать как из другого мира. Передо мной их лица, я как будто слышу их слова, вижу отчаяние дедушки Продана, ограбленного разбойниками-турками.

Вот ведь наши, здешние турки, почему они такие мирные, кроткие, добродушные? А те, тамошние, — свирепые, безжалостные, вороватые?

Отец тоже прочел письмо, рассердился из-за дедушки Продана.

— Растленная разбойничья страна… Говорил ему, чтоб переселялся сюда, в Болгарию. Такие люди здесь не останутся без дела. Еще денег заработал бы… Не послушал меня.

Владко вертелся у нас в ногах, ковылял и все старался рассказать какую-то историю, но, очевидно, у него не хватало слов, и он только повторял:

— Волоби… волоби…

А дело было так. В одной из комнат крестный дядя Марин хранил неочищенный рис. Когда мы с Владко вошли в нее, там были сотни воробьев, залетевших туда через приоткрытое окно. Они ожесточенно клевали рис. Разом вспорхнув, они начали биться в окна, в стены, падать на пол… Об этих воробьях пытался рассказать Владко:

— Лазлетелись, лазлетелись…

Это было в самое тяжелое время, когда воробьи стаями перелетали с дерева на дерево, а кругом все дремало под белым покровом зимы… Ветер свистел, пронизывая их мягкое оперение, и они дрожали, съежившись на голых ветках.

Однажды вечером воробьи подняли гвалт, словно были чем-то встревожены и озадачены. Ледяной ветер исчез куда-то, и вместо него подул мягкий и теплый. Раскудахтались куры, оживленно зашумели деревья.

— Пахнет весной, — сказал отец.

Ночью меня разбудил странный шум. Снаружи шелестел тихий ветер, словно что-то тайком нашептывая. Ночь была ясная, виднелись голые ветви деревьев, а позади них, между разорванными облаками, мчался ущербный месяц. Куда он спешил? Шум деревьев в саду напоминал шум далекого буйного паводка.

Я вышел на террасу. Холодные ночи миновали, воздух был теплый и мягкий, как бархат. Меня охватило какое-то странное волнение, тревога, смутное желание чего-то неизвестного, невиданного, далекого.

Доносятся какие-то странные ночные голоса, шипение, бормотание. Совсем не слышно собачьего лая. Словно все деревенские псы замолчали в ожидании чего-то важного, торжественного.

Ветер нежно, по-матерински ласкал мое лицо. Это был южный ветер, это была его песня. В этой песне как будто объединились голоса сотен щеглов, дроздов, воробьев, соловьев, Жаворонков. Сквозь них прорывалось мычание коров, конское ржанье, бульканье прозрачных вод.

Я возвратился в комнату, но долго не мог заснуть. Мать тоже проснулась и заметалась от окна к окну. Да, и она испытывала какое-то волнение.

На следующий день мир был неузнаваем. В небе мчались, как жеребята, веселые жизнерадостные облака. Они спешили на запад, к Родопским лесам. Снег в саду растаял, земля уже высохла.

Южный ветер не прекращался несколько дней, воспоминание о тяжелой зиме исчезло и забылось. На миндальных деревьях, растущих вдоль стены, набухли почки. Иерусалимская ива блестела своими серебристыми барашками. Они еще не раскрылись, но уже обещали подарить опьяняющий аромат. Весна нахлынула в полную силу. Деревья готовились зеленеть и цвести. Земля из белой и грязно-ржавой становилась зеленой, светлой, радостной. Прилетели птицы, и под застрехами началось хлопотливое строительство — ласточки и воробьи вили гнезда.

Люди занялись сельскохозяйственными работами — на нивах, рисовых полях, виноградниках и бахчах. Белые рубашки мужчин и красные косынки женщин мешались с зеленью полей и синевой неба, щедро залитые солнечным светом.

Но словно кто-то завидовал человеческой радости. То в одном, то в другом соседнем доме кто-нибудь заболевал. Подыхала корова или вол, и люди жалели их так же, как человека.

Наш сосед, старик Мирза, который в самую лютую зимнюю пору привез нам воз дров, теперь радовался зелени сада, солнцу, ласточкам.

— Мирза, огромную помощь ты оказал моей жене и детям! — благодарил отец.

Мирза сдвинул чалму на затылок и ответил просто:

— Ну как же, Ибогдан-эфенди, разве я мог оставить тебя без дров в такое время?

Старик Мирза рисковал в лютую зиму своим здоровьем, но ведь он дал отцу слово!

Однажды — в обеденный час — он вошел к нам во двор и начал искать глазами отца.

— Селям алейкум, учитель-эфенди. — Испуганно промолвил он.

— Алейкум селям, Мирза, — ответил отец. — В чем дело?