— Хватит, Бойка! — торопливо сказал отец, раздосадованный ее слабодушием. — Дорога не ждет. Плюнь на него, он сию же минуту все возвратит.

Начали вьючить вещи. Два новых проводника уже заканчивали работу, когда дверь домика распахнулась и снова показался таможенник. Придерживая пальто на плече, он быстрыми шагами направился к нам, еще издали крича:

— Ваше счастье! Освобождено. На, госпожа! — И он с виноватой улыбкой подал полотно.

— Как это вдруг? — смеясь и не глядя на него, бросил отец.

— Как для беженцев, переселенцев. Есть специальный циркуляр.

— А-а, вот как…

— Ты извини, учитель, за те слова. Ведь знаешь, служба…

Он постоял немного, потом сказал:

— Ну, в добрый час!

Подошел и офицер с поста, простился с отцом, козырнул почтительно, и кони тронулись.

Я думал о дедушке Продане, о дяде Вангеле. Они тоже едут, к вечеру будут в деревне. Что у них на душе? Наверно, то же, что у матери. Она глубоко задумалась. Случай с таможенником ее озадачил, но вскоре забылся. Она думала о самых близких ей людях, с которыми рассталась, быть может, навсегда. Рассталась с подругами своего девичества, теперь уже замужними женщинами, рассталась со знакомыми местами, к которым так привыкла за многие годы, с мельницей на реке. А что ее ждет впереди? Она оборачивалась и смотрела на отца, его открытое смелое лицо ее успокаивало.

Новые проводники — два батачанина, Янко и Петр. Отец мой с ними разговорился и быстро завоевал их расположение.

— Батак, Батак, кто же не знает этого названия! — сказал он как бы про себя, помогая навьючивать лошадей.

Знаю его и я. Сколько раз мне рассказывала бабушка, как после резни в Батаке башибузуки двинулись к нашей деревне, чтобы напасть на нее, но были остановлены войсками. Наши самые видные люди дали командиру две тысячи червонцев, и он защитил деревню…

Янко и Петр — хмурые, молчаливые парни. Как они спаслись?

Петр был еще маленький и спрятался среди трупов на церковном дворе, откуда видел, как башибузуки убивали ятаганами женщин, мужчин и детей. Двор на аршин потонул в крови. Янко был в горах с овечьей отарой своего отца, и это сохранило ему жизнь. Страшное было время.

Теперь я еду на одной лошади с отцом. Путешествие интересное, веселое. Дорога длинная, узкая, кони идут один за другим. Впереди нас едет мать. В такт поступи коня она покачивается, покачиваются ее длинные косы под желтым платком.

— Папа, куда мы теперь едем?

— В Батак, сынок. Ты знаешь, что такое Батак?

— Знаю. Бабушка мне рассказывала.

— Потом пересядем на Хиршову железную дорогу, на поезд. Ты знаешь, что такое поезд?

— Нет.

— Ясно, не знаешь! Удивительная штука. Поездом поедем в Пловдив. Там тоже чего только не насмотришься.

Новые проводники гонят позади нас остальных двух коней, и те весело позванивают колокольчиками, мать оборачивается, смотрит на отца своими сине-зелеными глазами, которые словно говорят: когда я с тобой, не боюсь ничего…

Чего только я не увижу! Вот что такое свободная Болгария — самая прекрасная сказка! Наяву! Ни Стоянчо Джеров, ни Ионко Наумов не увидят всего этого, а я увижу… Что они сейчас делают? Вероятно, обирают остатки орехов на высоких деревьях или купаются в реке. Я тоскую по ним, по высокой террасе, по старой водяной мельнице.

Останавливаемся на постоялом дворе Найдена Джерова, брата Наума Джерова из нашей деревни, которого живьем сожгли разбойники, допытываясь, где спрятаны его деньги. Приходят приятели отца, родные и знакомые. Здороваются, начинается разговор, смех.

В это время перед дверью столпились босые простоволосые ребята. Я подошел к ним, они бросились врассыпную, а один из них подскочил, сорвал у меня с головы феску и закинул ее через плетень.

Услышав мой плач, отец обругал меня. Потом прибавил:

— Ничего, малыш, сегодня купим тебе новую шапку, болгарскую. Не ищи эту феску.

Мысль о новой шапке тотчас же меня успокоила.

А это что такое? Какие замечательные фрукты! Наша деревня дикая и каменистая, там родятся только кислые сливы, рожь и мелкая кукуруза. А тут желтый, как янтарь, крупный и сладкий виноград словно тает во рту.

Каждую минуту новая приятная неожиданность. Новая шапка! Белая с красным дном. Новая высокая обувка, какой я не видывал: у нас ребята и зимой и летом ходят босыми.

Здесь все другое, и все удивительное. Какие прекрасные тут продаются вещи: сахарные петушки, свистки, игрушки. Я все поглядываю на свою обувку и не могу наглядеться. Мать тоже рада: и на ней высокие черные ботинки; они ей жмут, и она немного прихрамывает. Но все же она ими любуется, то и дело поглядывая на них.

Через час-другой мы отправимся дальше; а теперь по настоянию отца пойдем осматривать церковь. Это, как он объяснил, священная церковь, святилище болгарской свободы.

Перед небольшим деревянным мостиком стоит сгорбленный старик с палкой. Лицо у него пепельно-желтое, как на древней иконе.

— В церковь? — и пошел с нами, постукивая палкой по мосту, бормоча про себя, как ребенок: — Эх, эх! Откуда вы, говорите? В церкви уже не служат. Боже, боже! Как будто это было вчера! Знаете, сколько людей погибло!

В церкви было душно и сумрачно, печально и темно. Сквозь высокие мутные окна едва пробивался свет, хотя снаружи сияло горячее сентябрьское солнце. От пола до окон темнела белесоватая огромная куча, от которой пахло плесенью. Вокруг все обгорело.

— Боже! Человеческие кости! — испуганно воскликнула мать.

Она закрыла глаза рукой, а отец объяснил:

— Да кости, убитых во время восстания батачан. Только здесь, в церкви, погибло несколько сот человек.

— Говорят, на днях, — продолжал старик пономарь, — проедет министр Стамболов поклониться этим святым местам…

Мы быстро выходим во двор. Мать облегченно вздохнула.

Вокруг — низкая каменная ограда.

— В этом дворе было убито около тысячи человек, — сказал отец. — Когда приблизительно через три месяца после восстания сюда приехали англичане Мак Гахан и леди Страдфорд, они увидели полон двор трупов, засыпанных камнями. Из-под камней в беспорядке торчали руки, головы, ноги. Русые головки детей, женские с длинными косами, разбитые черепа стариков…

— А там напротив, в школе, — он показал на обгорелое двухэтажное каменное здание, — там несколько сот человек спрятались под полом, и все они сгорели в страшных мучениях. Орды Ахмеда Тымрышлии бесчинствовали целую неделю, убивали всех встречных, грабили дома, похищали имущество.

Мать поправила на голове платок, еще раз оглядела церковный двор, перекрестилась и прошептала едва слышно:

— Избави боже!

На прощанье старик снова начал что-то рассказывать, и отец подал ему несколько мелких монет.

— На старче, поставь свечку.

— Нет, учитель, нет! — заволновался старик.

— Ничего, выпьешь стаканчик ракии.

Все молчали. Когда дошли до середины маленького деревянного моста, отец обернулся к матери и сказал несколько поучительно:

— Да, Бойка! Смотри, какой ценой куплена болгарская свобода.

Я не понял смысла его слов, но смутно сознавал, что тут произошло нечто, что было началом свободной Болгарии. Там, в деревне, остались дедушка Продан и дядя Вангел, остались мои приятели, туманы в глухих ущельях, река, высокие скалы и орлы… А здесь вот что… «Смотри, какой ценой куплена болгарская свобода». Эти отцовские слова запечатлелись в моей памяти вместе с рассказом о сотнях убитых и живьем сожженных людей…

Опять прощание. Все благословляют нас в путь, от души желают всего самого лучшего… Какой это добрый народ! Некоторые принесли гостинцев на дорогу — яблок, груш, слив.

Снова дорога! Опять спуски, подъемы, голые холмы, желтая стерня, пересохшие реки…

Как мне хочется, чтоб этой дороге не было конца…

Две тонкие линии, теряясь сперва среди мелкорослого ивняка, тянутся далеко к востоку, пока совсем не исчезают из поля зрения. Туда и устремлены нетерпеливые, болезненно любопытные взгляды всех пассажиров. Чего они ждут? Сейчас покажется поезд, говорит отец. Но что такое поезд, для меня загадка.