— Где кмет?[34]

Человек пожимает плечами.

— Почем я знаю? По делам, должно, пошел…

— Как так по делам? Кмет он или кто?

Лазар начинает сердиться. Мы стоим на сельской площади и высматриваем, под каким бы кровом переночевать. Человек растерянно глядит на нас, моргает и не знает, что сказать. Наконец, отведя взгляд в сторону, говорит:

— Он прячется…

— Кто, кмет?

— Да.

— Почему?

— Да ведь… то и дело пристают с разными там поборами… то муку подай, то сено… А в селе уж и так пусто. Может, и вы из таких же…

Мы совещаемся. Где нам переночевать? Уже стемнело, над примолкшим селом висит густое облако пыли, тянущейся с токов… даже трудно дышать.

Какие-то ребятишки робко приближаются к нам, подбодренные соседством односельчанина; они с любопытством и страхом оглядывают нас, готовые разбежаться, как только уйдет крестьянин.

— Слушай, — говорит Лазар, — мы заплатим за пищу, за все — только отведи нас куда-нибудь.

В селе нет ни одной корчмы: все закрыты по общему решению после плебисцита; раньше их было семь — по одной на каждую сотню человек, если считать вместе с женщинами и детьми.

Наконец крестьянин предлагает:

— Если хотите, отведу вас в один дом, к родственникам…

— Ну что ж, веди, — соглашается Лазар, — мы заплатим…

Во дворе на нас набрасываются большие злые псы, но от крика крестьянина разбегаются. Низенький домишко, вернее лачуга, — до крыши можно рукой достать. Открывается дверь, и мы заглядываем внутрь. В глубине темнеет что-то, напоминающее кровать. Илия Топалов зажигает карманный фонарик. На полатях лежит человек. Лицо у него восковое, глаза открыты и неподвижны. Уж не покойник ли?

— Старик хворает… — сконфуженно говорит женщина.

— Что с ним? — спрашивает Лазар.

— Да кто его знает… Суставы у него болят, кашляет… Уж целый год, почитай, хожу за ним. Как война началась, он вернулся из обоза, да и слег.

— Кто он тебе?

— Свекор… Свекор он мне.

Снаружи под навесом улеглись детишки — их пятеро. Кое-кто из них тревожно приподнимается, озадаченный шумом и видом необычных гостей… По другую сторону навеса прямо на земле постлана рогожа. Решаем лечь на рогожу; женщина приносит нам хлеб и снятого творогу.

— С такой пищи не мудрено второй раз холерой заболеть, — печально заявляет Лазар. — Посмотри только, чем питается тот самый народ, который обрабатывает землю… Как вспомню меню господ докторов… Эх!

Поданный нам хлеб черен, как угольная пыль, замешанная водой и затем спрессованная. По вкусу напоминает прокисшую пастилу. Творог невозможно взять в рот — настоящая отрава…

— Так и не придется поесть, — шепчет Лазар. — Это ясно. Я убежден, что здесь к тому же мириады блох. Поищем-ка лучше какую-нибудь скирду во дворе.

Устраиваемся под открытым небом на скирде свежей соломы. К полуночи небо проясняется, и звезды повисают над нами, словно белые виноградины; зарывшись в солому, всматриваемся в ночное небо, похожее на бескрайное поле. Впрочем, Илия, а за ним и Лазар уснули сразу: сердца у них чистые, мысли — спокойные. Я тоже подремываю и лишь время от времени просыпаюсь. Солома колется, собаки воют, и их вой тонет во мраке, как человеческий вопль, как плач женщин — вдов и матерей, которым ночь принесла печальные вести, об их сыновьях и мужьях… о могилах на Голаке, в Царевом селе, в Царварице… Взяли их и погнали, как стадо, и вот они заполнили собой рвы и канавы, оставив детей своих раздетыми, жен и матерей — в бедности и нищете. Странные люди, терпеливые и кроткие, как овцы, — вместо того чтобы подняться и камнями перебить своих «благодетелей»…

Просыпаюсь от ружейной пальбы. Вздрагиваю, словно ужаленный. Стрельба повторяется. Нет, это не сон. Одиночные выстрелы будят утро. Что это — перестрелка? Я расталкиваю Илию и Лазара.

— Что это может быть?

— Полиция охотится за дезертирами, — объясняет Лазар, протирая глаза.

Он слышал, что много дезертиров скрывается в лесах, нападает на путников и повозки и грабит их. Однако вызвана ли стрельба именно этим, мы не уверены.

Выстрелы учащаются.

— Что такое? Силы небесные!

Кларнетист, скрипач и барабанщик — три цыгана-солдата; кларнетист надувает щеки, словно кузнечные мехи; скрипач, высокий и сухой, как египетская мумия, выполняет, кроме того, и роль дирижера: с унылым видом меланхолично помахивает смычком, словно говоря: «Разве это песня? Ну, да ладно». Окинув скорбным взглядом свой оркестр, он опускает смычок на струны и выводит мелодию. Барабанщик, низенький человечек с обвислыми усами, ожесточенно бьет в тарелки и время от времени ударяет по барабану, целиком захваченный своей утомительной и ответственной работой.

Скрипач успевает еще и петь — вернее, хрипеть — в сопровождении барабана. Песня разносится в воздухе, напоминая конское ржание.

За музыкантами тянется по дороге длинная вереница солдат. Без строя, вразброд идут-бредут по двое, по трое, усталые и возбужденные, точно пьяные, неся винтовку, словно пастуший посох, на плечах; некоторые без ранцев, и… ни одного офицера.

— Откуда, ребята, из какой части? — настороженно спрашивает Лазар.

— От мамки твоей, — отвечает солдат, окидывая его враждебным взглядом. — Ты не из господ ли?

— Прикуси язык, а то как бы без зубов не остался! — вспыхивает Лазар. — Ты где находишься?

— Ха-ха-ха! — рассмеялся тот в ответ. — Сам с вершок, а борода с аршин! Больно ты прыток, как я погляжу! Не знаешь, что с войной кончено? Нет больше войны! Расквитались мы с нею сполна!

— То есть как? — опрашивает Илия. — Мир еще не заключен… Гляди-ка, тащатся… Где ваши командиры?

Солдаты хохочут ему в ответ. А тот, смуглый, с большими черными глазами, что огрызнулся на Лазара, совершенно недвусмысленно указал на винтовку.

Мы в недоумении… Неужто это возможно? И неужто эти несчастные надеются, что им удастся уйти от ответственности? Целый батальон — господи помилуй, — чтоб целый батальон двинулся так, по собственной воле, куда глаза глядят… Мы присоединяемся к ним; они тоже направляются в Кюстендил, чтобы сесть там на поезд.

Стычка с Лазаром длилась всего какую-нибудь секунду. Музыка заглушила сердитые голоса, да и солдат, который «расквитался сполна с войной», ушел вперед…

Стрельба продолжается. Ни с того ни с сего остановится человек на обочине дороги, вскинет ружье и выпалит в серое утреннее небо. Затем, взмахнув рукой, завопит:

— Э-э-эх!.. Мать его разэтак!

Это настоящие гунны — оборванные, босые, с исхудалыми, землистыми лицами, истерзанные голодом и бессонницей, похожие на мертвецов, вставших из гроба… Все уже переговорено, и потому они молчат, потрясенные тем, что совершили. А совершено страшное, неслыханное.

Идем вместе с ними. Приятно все же, что оковы разбиты, маска сорвана. Только Илия никак не может смириться с происшедшим. Он убежден, что уже в Кюстендиле наступит расплата и что самое лучшее — не вмешиваться в эту кашу.

Никто не обращает на нас внимания. Солдаты, сбившись по двое, по трое, комментируют события, раскрывая перед нами страшную, кровавую драму.

— Ты, браток, не сердись, что я огрызнулся на тебя, — обратился к Лазару солдат, посмеявшийся над его бородой. — А вы кто такие? Из какой части?

— Мы из лазарета, — примирительно говорит Лазар.

— А-а… Уж не холерные ли?

— Вроде того… Но сейчас мы уже здоровые.

— Ну, ладно, топайте… Расквитались мы с этой войной, будь она проклята. Прощайте!..

Он примкнул к другой группе, оставив Лазара раздумывать о своей бороде, которая вовсе не была «с аршин», а представляла собой буйную щетину, как на обувной щетке.

Колонна, словно мутный поток, движется в утренней прохладе вперед, а выстрелы разносятся в воздухе, как на богатой свадьбе с буйными Колями, выкриками, лихой скачкой…