Тут-то и встретились все мы — больные и персонал лазарета в Царевом селе. Доктора и санитары невозмутимы, как будто ничего и не произошло. Впрочем, они уже смешались с персоналом здешнего госпиталя и почти неотличимы в общей массе. Нас обслуживают другие врачи; они внимательнее, не стараются держаться в пяти шагах от больного, беседуют с нами, подбадривают отчаявшихся. Больных много; длинный ряд палаток вырос в садах вдоль реки; обе мельницы также переполнены.

Мрачное зрелище представляет собой эта тихая и спокойная долина. Люди лежат и мучительно стонут на своих постелях, которые завтра, быть может, освободятся для новых пациентов. Те, кто чувствует себя получше, греются на солнце, ищут паразитов в белье или стирают в речке, голые, высохшие, как скелеты; другие, окончательно выздоровевшие, срывают сливы, тянутся к веткам, как голодные козы.

В палатке нас трое: полковник санитарной службы, подпоручик Милан Костов и я. Мы лежим пластом, почти не разговариваем, занятые одной мыслью: неужто здесь конечная станция? Край палатки откинут и нам днем и ночью видны ряды деревянных крестов на противоположном холме; днем они напоминают распятия; вечером — процессию рыдающих матерей.

Давно уже собираюсь осмотреть их вблизи. Они не далее, чем в ста шагах от нас, но слабость все же держит меня в постели. Волнения, пережитые в Царевом селе после бегства персонала, измучили меня. Подпоручик в еще более тяжелом состоянии; лишь полковник как-то сразу окреп, свободно расхаживает, даже играет в таблу[23] с бригадным генералом, в соседней палатке. Они вне опасности, словно своими чинами внушают болезни уважение. Она мимоходом задела их своим саваном и только одурманила ненадолго, чтобы дать им возможность отдохнуть вдали от назойливого грохота фронта.

— Помнишь, как он просил соленого огурчика? — спрашиваю я подпоручика.

— Да, — отвечает он, — на то он и полковник санитарной службы.

— И чего они не уезжают? Да каких пор будут стучать в свою таблу?

— Известно до каких: ожидают перемирия.

Он иронически улыбается, но улыбка выходит беспомощной и жалкой. Он не может простить им, что они уже здоровы, в то время как его донимают тупые, постоянные боли в желудке и голове. Он исхудал до неузнаваемости, руки у него трясутся.

— Милан, как только встретимся в Софии, закатим банкет в «Юнион-клубе».

Он отвечает охрипшим голосом:

— По правде говоря, я даже о женщине так не мечтал, как сейчас о вкусной еде.

При этих словах лицо его снова кривится в жалкой улыбке.

Днем в палатке становится душно до одури. Я выхожу посидеть под ивами. Милан остается лежать, прикованный к постели.

Меня одолевает любопытство: что происходит в других палатках? Они переполнены. Больные солдаты лежат вплотную друг к другу, как на привале. Лежат на соломе, разостланной на голой земле, и тихо переговариваются. Раз они до сих пор еще не сыграли в ящик и добрались до этих мест, — значит, опасность миновала. Смертных исходов здесь поменьше. Правда, и тут ежедневно умирают один-двое, но это не идет ни в какое сравнение с гекатомбами Царева села. Здесь даже кресты на могилах ставятся…

Кто-то окликнул меня.

Полуугасший взгляд. Худое смуглое лицо. Не могу вспомнить, где я его видел. Оно как будто и знакомо мне, но в то же время какое-то чужое и странное, словно призрачное.

— Что, студентик, не узнаешь меня? Оно верно, мы уже на людей не похожи.

— Илия!

Да, это Илия Топалов. Выдержал! Молодчина, дай бог ему здоровья.

— Давно ты в лазарете? — спрашиваю я.

— Пять дней, но что пришлось пережить, покуда попал сюда, и не расскажешь. А ты? Давно здесь?

— Три дня. Меня поместили вон там, в офицерских палатках.

— Ну да? Уж не произвели ли тебя…

— Попал случайно, и с тех пор так и повелось.

— Что нового в полку? Говорят, там такие дела сотворились… и не выдумаешь.

— Не знаю, Илия. Я заболел на другой день после тебя.

Эх, Илия, он напомнил мне былое, страшное и отвратительное. Я почти забыл обо всех этих ужасах, но вот ветер развеял золу, и под ней блеснули горячие, раскаленные угли. Как там мои товарищи, бай Марин и бай Стоян? Все так же добры и терпеливы? Живы ли, здоровы ли?

— Лазар Ливадийский тоже здесь. Лежит на мельнице, коли хочешь повидать его…

Илия улыбается своей доброй, вялой улыбкой и прибавляет:

— Гляди-ко, студентик, выходит, и ты пострадал… Ну, ничего: раз уж сюда дотянул…

Иду дальше, захожу по очереди на обе мельницы. Несмотря на то что под навесами и в помещениях лежат больные, мельницы продолжают работать, жернова вертятся, оглушительно стучат водяные колеса.

Лазара Ливадийского я не нашел.

Отсюда тропинка вьется по гребню холма вдоль сливовых рощ и кустарников. Здесь начинается кладбище холерных — длинный ряд крестов. Одни повыше, другие пониже, они стоят в задумчивом молчании, словно стараются проникнуть в какую-то тайну.

Кресты на солдатских могилах без надписей: так закапывают пристреленных лошадей, заболевших сапом. Унтер-офицеры и особенно офицеры удостоены крестов получше, с надписями. На одном из них имя подполковника санитарной службы, еврея, о котором рассказывали, что он проявил удивительное упорство в борьбе с холерой.

Медленно, как тень, брожу я меж крестов, насколько позволяют силы; передо мной раскинулись больничные палатки, я стараюсь различить среди них нашу, чтобы помахать рукой подпоручику.

Внезапно взгляд мой падает на одну из надписей; всматриваюсь внимательней и чувствую, что колени мои слабеют и весь я начинаю дрожать, как в лихорадке.

Опускаюсь на камень и снова смотрю на надпись: «Ефрейтор Стаматко Колев».

В палатке душно.

— Знаешь, я нашел могилу своего фронтового товарища. Нас в один день ранило, а потом мы оба, больные, валялись в кустарнике на Голаке…

Бросаюсь на постель:

— Стаматко! Стаматко! Вот где довелось увидеть твой прах!

— Спокойней, мы с тобой тоже еще от этого не застрахованы, — отзывается подпоручик.

Затем, повернувшись на другой бок, со вздохом говорит:

— Твое счастье, что ты не офицер.

— Почему?

— Не несешь ответственности.

— Как так не несу? На солдате тоже лежит ответственность.

— Нет, ты не несешь ответственности за жизнь людей. Всю войну меня мучает этот страшный вопрос: какое право имею я, Милан Костов, адвокат, как говорится, без году неделя, не имеющий клиентуры, распоряжаться жизнью этих людей, у большинства которых сыновья старше меня? Посылать их, словно бессловесную скотину, навстречу пулям только на том основании, что мне присвоено какое-то звание? Этого я так и не смог понять.

Мы часто беседуем с ним о войне, и он удивляет меня своими необычными мыслями. В прошлом он учился в семинарии, но не закончил из-за разногласий с наставниками, не желавшими признать авторитет Толстого. Затем поступил на юридический факультет Софийского университета и, закончив его, стал адвокатом. В качестве подпоручика запаса он принимал участие в боях у Лозенграда и Чорлу, проявил большую храбрость, за что был награжден орденом. И вот он сейчас здесь, в этом неведомом селе, о существовании которого никогда ранее и не подозревал, завшивевший, больной, стоящий одной ногой в могиле…

Он говорит тихо, запинаясь; страдальческое лицо его, покрытое красными пятнами, судорожно подергивается. Как я его понимаю! Он смотрит на меня так беспомощно и кротко, словно просит моего заступничества. Затем, закрыв глаза и будто убедившись в безнадежности своего положения, едва слышно просит:

— Послушай, окажи мне услугу…

Мурашки забегали у меня по спине.

— Что? Ты что-то сказал?

— Окажи, говорю, мне услугу… Вон там кобура… возьми… Я сам буду держать его… ты только нажмешь на спуск… Сам я не могу, сил нет…

— Что ты говоришь, Милан, просто стыдно! — говорю я. — Будь мужчиной, наберись терпения. Такова уж эта проклятая болезнь, ничего не поделаешь… Ты у меня спроси…