Из палатки фельдшера вылезает человек в белом халате. Немного поодаль стоит другая палатка, повыше первой, со скамейкой у входа, — по-видимому, докторская. Слева — кухня, повар чистит овощи к обеду. Он готовит для доктора и фельдшера, ибо больные не получают никакой пищи, кроме чая. Но дадут ли хоть чаю — вот в чем вопрос. Во рту пересохло. Раздаются отдельные выкрики:

— Послушай, господин унтер, не найдется ли кружки воды, будь другом!

— Дрянь, а не люди, — слышится чей-то слабый, робкий голос, — подохнешь — никто и не взглянет.

Санитары вяло, невозмутимо двигаются между кухней и палаткой доктора. Хоть бы один из них сбился с пути и по ошибке принес сюда кружку чаю!

Вот и доктор; рыхлый, тучный, с маленькими глазками, в пенсне и белом халате, он возбужденно размахивает руками и клянет все на свете.

— Киро!

— Я, господин доктор!

— Кто бросил здесь господина подпоручика без всякого присмотра?

— Господина подпоручика?

— Да, да, господина подпоручика! Ослеп, что ли? Вздуть бы вас как следует, чтобы приучились к порядку!

Киро смотрит на него виновато и растерянно, пораженный тем, что заставил офицера спать на земле, в то время как для них есть специальная палатка… Как это он проглядел? Его краснощекое, круглое лицо конвульсивно подергивается, добродушная улыбка прячется, вид у него растерянный и несчастный.

До подпоручика Костова с трудом доходит, что весь этот скандал поднят из-за него. Он стоит, олицетворяя собой открытое обвинение, и во взгляде его — молчаливый, но грозный укор.

Скорей всего доктор и не подошел бы ж нам, если бы не услышал моего возгласа: «Господин подпоручик!» Это привлекло его внимание, возбудило любопытство.

Доктор сделал еще несколько шагов в нашу сторону, вытер ладони о халат и произнес:

— Ужасно! — И, не дождавшись ответа, продолжил: — Пропасть больных, а персонала — никакого. Не знаешь просто, с кого начать. Извините, что фельдшер заставил вас переночевать на земле. Но просто голова идет кругом…

Милан Костов некоторое время смотрит на него и затем говорит:

— Да обо мне не беспокойтесь. Смотрите лучше за солдатами.

— И я так думаю. Вот именно, за солдатами. Ведь это народ. А что мы с ним делаем? Предоставляем ему подыхать, как чумному стаду. Ни условий, ни медикаментов, ни персонала.

— Вы так казнитесь, что вроде бы и добавить нечего, — произносит с усилием подпоручик. — Но мне бы хотелось обвинить вас, докторов.

— Нас? Но, простите, при чем здесь мы? Мы и так разрываемся на части. Что можно сделать голыми руками?

— Ну, ну. Побольше заботы, побольше внимания. Вот я здесь уже десять часов, а еще не видел, чтобы больным дали хотя бы чаю. Если все дело сводится к тому, чтобы мы спали на голой земле и дышали чистым воздухом, тогда нет никакой надобности в вас. Умереть мы и без вас сможем.

— Извините, господин подпоручик, извините, мы ведь всего лишь эвакопункт. Наша задача…

Доктор деланно усмехнулся. Ему хочется свести слова подпоручика к обычной шутке.

— Да, да… Шутки в сторону, но эти наши порядки погубят нас.

Мимо проходит человек с подносом в руках.

— Слушай, — строго обращается К нему доктор, — немедленно две чашки чаю господам. Который час? О-о! Уже восемь. Пора приступать к обходу. Вы зарегистрированы? Нет? Сейчас мы зарегистрируем вас. Где фельдшер? Эти негодяи с ума могут свести человека. До свидания.

Он входит в палатку недовольный, раздраженный. Солнце греет нам спины, мы садимся на траву.

— Хорошую вы ему дали взбучку, — говорю я подпоручику.

Он поднимает на меня свои мягкие, теплые глаза.

— Брось ты эти официальности, — шепчет он устало. — Мы с тобой товарищи по несчастью, у нас одна судьба, незачем нам комедию ломать… К чему тут «вы». А этого, попадись он мне, вздернул бы собственными руками.

Вокруг нас желтеют голые пологие холмы, залитые утренним солнцем.

Чай взбодрил нас. Мир теперь кажется моложе, шире, как-то приветливее. Жажда жизни волной захлестывает нас, хотя жизнь и представляется такой далекой, невероятной.

— Господин доктор, телеги прибыли.

— Ага. Сколько их?

— Двенадцать.

— Хорошо. Если они успеют до вечера сделать два рейса, то с мертвецами покончим. Акты готовы?

— Так точно. Список составлен. Все сведения внесены.

— Смотри, Киро, не напутай там чего-нибудь, надо произвести самую тщательную проверку умерших…

— Слушаюсь, господин доктор! Потребуется еще несколько грузчиков…

— Ничего, пусть возчики помогут.

Этот разговор ведется около кухни, в нескольких шагах от нас. Мы сидим на траве и ждем. Милан поглядывает на меня, глаза его мечут молнии. Ярость, бессильная злоба душат его. Подхожу к доктору и с трудом шепчу:

— Прошу прощения, господин доктор, как наши дела…

Хочу напомнить ему о нас, о подпоручике.

— А, да, да… Сейчас займемся и вами, — не глядя на меня, отвечает доктор и делает успокоительный жест рукой.

Он весь поглощен своими заботами, то и дело снует в палатку и обратно, сыплет распоряжениями.

Телеги, о которых шла речь, стоят на дороге и ждут. Из палатки доносится голос доктора — он говорит по телефону. Идут бесконечные препирательства о чем-то, по-видимому, имеющем для нас огромное значение, потому что у доктора с уст не сходит слово «больные».

А время уходит, как вор, исподтишка, солнце вползает на плечи пепельного, раскаленного неба — спешит на отдых.

— Безнадежное дело, — пессимистически замечает Милан, оглядывая залитое солнечным светом поле. — Боюсь, как бы нам опять не пришлось ночевать в этом аду. Сходи-ка напомни ему…

— Да нет, не может быть… Ведь он обещал.

Но все же я медленно поднимаюсь и иду, стараясь почаще попадаться доктору на глаза. Наконец он замечает меня.

— А, да, да. Слушайте, ребята, ваше дело устраивается. За вами приедет грузовик и отвезет в часть. Киро! — добавил он с довольным видом. — Действуй, телеги ждут.

Начинается самое страшное — погрузка. Для них, однако, для обслуживающего персонала, это вовсе не страшно. Для них это такое же обычное дело, как и погрузка хлеба или перевозка овощей. Мертвец, видимо, самый ненужный товар, с которым нечего церемониться. С трупом обращаются запросто. Его берут вдвоем, один — за голову, другой — за ноги, и тащат, словно бревно. Без особых церемоний укладывают в телегу, предварительно сняв с него солдатскую гимнастерку и штаны. Вероятно, считается неприличным являться на небо в военной форме. А возможно, у государства имеются свои соображения, которых нам, простым солдатам, не понять.

Случается, что голова мертвеца выскальзывает из рук несущего и волочится по земле. С отросшей щетиной и свалявшимися волосами, она ужасна, и человек, нагибаясь, чтобы снова подхватить ее, отворачивается в сторону — ему кажется, что мертвец вот-вот раскроет свой искаженный рот и оплюет его.

Погрузка затянулась. Я слоняюсь возле подвод, заглядываю в них, рассматриваю покойников. Они лежат в нижнем белье, на лицах — следы жестокой борьбы со смертью. Союзница голода, беспечности и нерадивости тех, кто на костях ближнего строит свое благополучие, смерть победила их. Мне хочется крикнуть, шепнуть им на ухо:

«Эх, братцы, какими же болванами мы оказались, но придет и наш час… Скатится с плеч чья-то голова, но только не наша… Да будет земля вам пухом!»

Первые подводы трогаются. Мертвецы, погруженные, как снопы, слегка покачиваются и словно нашептывают друг другу какую-то тайну. Телеги скрипят под палящим солнцем и вскоре исчезают за поворотом.

— Ну, знаешь ли, это просто безобразие — раздевать людей, будто они бог знает какие преступники, — говорю я Милану, указывая на подводы. — Какие новости? Доктор ничего не говорил?

— Нет, молчит, занят по горло, все по телефону разговаривает. Так, говоришь, раздевают, а?

— Снимают гимнастерки, штаны, сапоги… Может, так по уставу положено, но это бесчеловечно…