Матей Матов приходил в ужас от нее… Никто его так не раздражал, не доводил до такого бешенства, как она. Даже каверзы, чинимые собственной женой, казались пустяком в сравнении с вечным передвиганием всевозможных шкафов и столов у него над головой.

Он не без основания удивился, что сегодня было так тихо, но тут же вспомнил, что по праздничным дням после обеда чудовище оставляло их в покое: хозяйка отправлялась в гости к замужней дочери и оставалась там на ночь…

Итак, к полуночи Матей Матов успел уже припомнить все неприятности, причиненные ему этими людьми, и тем как бы исполнил долг по отношению к самому себе. Он собрался с мыслями, взвесил все «за» и «против» и решил, что не может быть снисходительным к этим людям, что будет судиться с ними до последнего, но не станет терпеть их придирок.

Он жизни не жалел для государства, спас его воинскую честь, и оно обязано теперь оградить его от претензий этого субъекта, который пороху не нюхал, а продолжал обирать и грабить людей, проливавших за него же свою кровь. Да!

Он размышлял бы в том же духе до самого утра, если бы внезапно, слегка повернув голову, не увидел себя в зеркале. То было большое зеркало, единственная вещь, полученная женой в приданое, старинное зеркало в золоченой раме, висевшее у кровати. Сначала Матов не узнал себя — так сильно он изменился. Несколько секунд он всматривался, стараясь понять, кто этот незнакомый человек, лежащий, как и он, в постели, похожий на него и тоже смотрящий на него с удивлением. Увидев, до какой степени он изменился, Матей Матов понял: с ним случилось что-то из ряда вон выходящее. Лицо его как-то перекосилось, — а ведь зеркало было ровным, не искажало, — глаза ввалились, а нижняя челюсть отвисла. Что же произошло с ним?

С неприятным чувством, почти с отвращением, он отвернулся. Ему стало ясно, что дело приняло серьезный оборот, и впервые он испытал нечто вроде страха. Глаза его беспокойно забегали, он вдруг испугался одиночества и стал искать взглядом дочь; она задремала, сидя у стола, худая, бледная, со впалой грудью. Он открыл рот, чтобы окликнуть ее, но с ужасом понял, что не в состоянии вымолвить ни слова; потребовалось длительное усилие, чтобы издать звук, будто в горле у него застряло что-то, это усилие мешало сосредоточиться; он даже забыл, о чем собирался спросить. Наконец голос прорвался и зазвучал в комнате, какой-то чужой и прерывистый:

— Вер-очка, что ска-зал сего-дня врач — есть опасность?

Вера вздрогнула, протерла глаза и посмотрела на него с испугом и недоумением. Она догадалась, что он о чем-то спрашивает, но о чем?

Чтобы повторить вопрос, ему вновь пришлось сделать над собой мучительное усилие, и он прохрипел:

— Что ска-зал се-го-дня врач — есть опас-ность?

Она подошла и ответила не совсем уверенным тоном:

— Нет, он сказал, что через день-два все пройдет.

Он знал об этом, но хотел лишний раз убедиться: сомнение прокралось в его душу, как разбойник, и совершенно опустошило ее. Мысль его перестала скитаться по лабиринту времени, ощупывать людей и вещи, рыться в мусоре жизни; как подбитая змея, она свернулась и умолкла.

Что это за внезапный разрыв завесы, за которой открылась бездна пустоты? В ушах стоял странный шум, похожий на отдаленный гул бурного потока или на говор приближающейся толпы. Он ни о чем не мог подумать, славно все уже обдумал и решил, и осталось лишь ждать восхвалений. Все вокруг и в нем самом было смутным, будто мозг его окутало туманом. Хотелось крикнуть что есть силы: «На помощь, люди!»

Но со всех сторон смотрели на него слепые глаза молчания, глубокая ночь казалась бездонным колодцем, в который сколько ни опускай ведро, все равно до воды не достанешь. Холодно, сыро — бр-рр! Как долго нужно карабкаться наверх, чтобы достичь ступеней дня, подножия света… Казалось ему, что те прекрасные золотые лучи на вершинах гор, которыми он любовался по утрам, безнадежно угасли, что никогда уже не сможет он до них добраться, не сможет поцеловать их, так же как и они никогда уже не поцелуют, не обогреют его холодеющие ноги. Никогда!

Ему стало так грустно, что захотелось плакать; он закрыл глаза и почувствовал, как дочь вынула остывшие бутылки с водой и подложила другие, горячие.

Сразу же наступило облегчение, и опять стало грустно: вот что значит близкий человек — он тебя и укроет, и присмотрит за тобой в трудную минуту, а мы этого не понимаем, не ценим добра, готовы перегрызть друг другу горло. Как было бы хорошо, подумал он, если бы они его правильно понимали, не злили, дали бы ему возможность осуществить все добрые намерения… Но не отпущено человеку спокойных дней здесь, на земле, и все тут.

На мгновение он представил себе, какой была бы жизнь, если бы все шло так, как он того хотел. Не было бы неприятностей, не страдали бы ни окружающие, ни он сам, все шло бы гладко. Так нет же, все словно сговорились противоречить ему во всем, представлять белое черным и явно извращать истину. Эх, он еще за себя постоит — выздоровеет, снова возьмется за перо (на домашних нужно будет почаще воздействовать палкой) и докажет всему миру, кто такой Матей Матов. Прежде всего он поставит на место всех лжепатриотов, разоблачит их мнимые заслуги.

Матей Матов не такой человек, чтобы, высказав что-нибудь, отказаться потом от своих слов, обещать и не исполнить обещанного, начать дело и остановиться на полпути. Нет, он все доводил до конца и потому, может быть, нажил столько врагов. Люди любят золотую середину, а он всегда занимал крайнюю позицию, стоял прежде всего за правду. Плохо только то, что он с одинаковой страстью боролся и за ничтожное и за существенное, часто впустую тратил порох.

Он не мог простить своим ближним того, что они мирятся с беззакониями, закрывают глаза на грязные сделки крупных и мелких заправил.

«Просто удивительно, почему в газетах не пишут о таких безобразиях?» — думал он и приходил в раздражение.

Раздражали его все эти неурядицы в жизни, это бесстыдство алчности, наглость аппетитов. Он не мог взять в толк, как это какой-нибудь ничтожный казначей, какой-нибудь глупый как пробка интендант — не успеешь оглянуться — строят себе двухэтажные дома, начинают жить на широкую ногу и смотрят на тебя этак сверху вниз, словно ты ничтожество, словно не ты, а они проливали свою кровь под Демиркаем или где-нибудь еще.

Поздно нащупал Матей Матов невидимые нити этой грязной аферы, именуемой болгарской жизнью, поздно разглядел организованный разбой, неутомимый, постоянный и безоглядный, участники которого связаны круговой порукой; поздно распознал эквилибристику закона, которая не оставляла места для доблести даже б преступлении…

Он с тоской убеждался в том, что презренные людишки, населяющие многоэтажные дома, не успев выбраться из своих вонючих клоповников, уже разыгрывают из себя людей «высшего света», а все эти дома воздвигнуты на подлости и воровстве.

Как тут не возмущаться? Может быть, если бы ему удалось постичь эту истину вовремя, и он не отличался бы теперь от других, но, слава богу, что он не постиг ее, зато совесть его чиста.

Матей Матов ощущал тайное удовлетворение от этого сознания. Он был чист, как голубь, и потому мог сейчас судить других. Да, придет и его время, скажет и он свое слово, и тогда… Тогда он будет торжествовать, а они — проливать слезы.

«Терпение, господин полковник, как только одобрят вашу книгу, мы выдадим вам аванс…»

Вечная песня! А почему бы не одобрить ее? Почему другим одобряют в течение нескольких дней, а его книга вот уже целый год лежит в министерстве? Почему? Только потому, что в ней заключена истина! Да, в ней он беспощадно обнажает все недуги, бередит рану, прямо, без всяких обиняков, вскрывает корень зла! Ну конечно, они не сошли еще с ума, чтобы разоблачить самих себя, бросить себе обвинение и принять на собственные головы позор прошлого, вину за все народные бедствия!

Совсем недавно, не далее как вчера, он в последний раз ходил в министерство. Там его знали, он уже успел надоесть всем своими посещениями, своей манерой держаться так, словно его книга была самым важным делом, которым все должны интересоваться и заниматься, остановив государственную машину.