— Ага! — обрадовался Нековарж. — Так и знал, что Броучек от меня тайну скрывал! Спасибо… — Вздохнул, блаженно улыбнулся и закрыл глаза.

День был в разгаре. Позднее осеннее солнце, пусть и стоявшее в самом зените, сохранило толику тепла. На талой воде отблескивали лучи. Муц с Броучеком чувствовали солнечных зайчиков спинами.

Теперь загорелись новые избы. Пахло гарью. Пальба стала вялой, однако не стихла. О смерти Нековаржа не знали. Видели, как бывшие товарищи по оружию вновь выкатывают пушку. Впереди, на мосту, что-то прокричал Дезорт. Тряс головой и показывал опущенные книзу большие пальцы.

— Неужели поют? — спросил Броучек.

— Не слышу, — ответил Муц. — Пожалуй, мне следует сдаться капитану.

— А я тебе не дам, братец. Да и что толку?

— Если прорваться к лесу…

— А по-моему, все-таки поют.

Теперь пение услышал и Муц. Хор неумелых, но крепких голосов, распевающих по-русски на мелодию, обыкновенно исполняемую британскими или американскими проповедниками.

Броучек указал на показавшееся шествие. Люди направлялись от площади к мосту. Во главе шествовал Балашов, в одной руке нес белую тряпицу на палке, другой вел под уздцы черного коня. Следом шествовали десятки горожан в черном поверх белого, светло-серого и молочного нижнего белья. Все пели, и по мере продвижения к процессии присоединялись всё новые участники — в основном мужчины, но к ним вышло и несколько женщин. Перейдя мост, повернули за угол к дороге, что вела на полустанок, прошли мимо особняка Анны, под крышей дома, где устроились Муц и Броучек.

— И что мне делать? — недоумевал чех.

— Не знаю, — ответил еврей, — пока Балашов будет виден, прикрывай его.

Теперь в шествии принимало участие около восьмидесяти душ, и пение заглушало доносившийся с северо-запада звук: там постреливали. Громче всех пел Глеб:

Ой Ты, Свят Отец, да Заступник наш!

То не в зеленом саду соловей поет,

То исток всего, истый Дух Святой,

В колокольцы небесные позванивает.

Белых агнцев пред Собой зовет.

Ой вы, агнцы мои, агнцы белые,

Вы возрадуйтесь, заступив в Эдем,

Возликуйте во чистых во сердцах своих.

Как в раю вы стыда не познаете.

Как в саду Моем всяк станет птицею.

Птицей вольною, драгоценною.

Огражу Я вас от злосчастия,

Напитаю сердца благодатию,

Если кто благодати возжаждает —

Пусть претерпит во имя Господа,

На деяние Божье отважится.

Воспримите златое сечение,

От ответа за грех очиститесь,

Чистоты вечной в сердце исполнитесь.

Ой Ты, Свят Отец, Искупитель наш!

На скрижалях златых то завещано:

Лишь бесстрашным узреть Его дадено,

Лишь прилежным да смелым дозволено.

Только ими Сион обретается.

Только им подведут коня белого.

Ну а коль подведут коня белого —

То в седло тотчас воссесть надобно.

А воссядешь — в сердце возрадуйся,

Злат-узду ухвати крепко-накрепко,

Отправляйся в странствия дальние,

Обскачи один все угодия,

Истреби змея лютого, страшного.

Как истребим лютого ворога —

Возрастим сады всюду райские.

В сотне саженей от перекрестка, близ моста, из-за дома появился чешский часовой и велел прекратить шествие. Староста ответил, что привел капитану Матуле доброго коня.

— А это кто с тобой? — спросил солдат.

— Друзья мои.

— Пусть перестанут петь.

Обернувшись, Балашов кивнул, и пение прекратилось. Из укрытия в сопровождении Ганака вышел капитан, предупрежденный новым ординарцем о снайпере.

— Только не при столпотворении народа, — пробормотал Матула, не отводя от лошади взгляда. Выражение глаз его было по-прежнему безжизненным, однако же при мысли о скакуне уголки глаз затрепетали.

— Сколько хочешь за коня? — спросил чех.

— Это подарок вам, капитан, — пояснил скопец.

— Я древних читал! Наверное, десятка два коммунистов и жидовских солдат в брюхе припрятал, а?! — Матула погладил морду жеребца. Животное переступило с ноги на ногу. Скакуна уже взнуздали. — Вы тут про белого коня распевали…

— У нас есть разномастные лошади.

— Что-то не припомню, чтобы кто-нибудь из твоих единоверцев скакал верхом, тем более на эдаком жеребчике… Где украл?! И чего взамен хочешь?

— Уповаем на то, что вы от города погибель отведете, — сказал Глеб. — Не изволите ли верхом прокатиться?

Матула оглядел дорогу из конца в конец.

— А почему бы тебе, лавочник, самому не проехаться? — предложил капитан. — Ну-ка, покажи мне, какая у этого дьявола стать! Вот швырнет тебя в грязь, точно куль с мукой с телеги сбросит — тогда буду знать, что конь достоин возить на себе офицера. Ну, живо в седло! Поторапливайся, мужик, нечего с друзьями целоваться-обниматься — чай, не в петлю, а на коня лезешь!

Глеб принялся взбираться в седло, но в стремя поставил правую ногу. Чехи расхохотались. Незадачливый наездник повторил попытку, грузно перевалился через спину, взгромоздясь в седло, и потянул за поводья, понуждая скакуна развернуться. Жеребец не шелохнулся.

— Не тебе на коне, а коню на тебе верхом ездить! — загрохотал Матула, прихлопывая себя по ляжке. Глаза капитана подернулись влажной пленкой, точно камни после дождя.

Неожиданно скопцу удалось развернуть коня, и животное вместе с седоком неспешно направились обратно — в ту самую сторону, откуда прибыли, рассекая собрание молящихся, жавшихся к обеим обочинам. Глядя, как Балашов неспешно удаляется по большаку, Матула старательно прятался от прицела Броучека за горожанами.

— Что ж, в седле он усидел, а стало быть, минус коню, — изрек Матула и пробормотал: — Великолепное животное…

Добравшись до особняка Анны, староста вновь развернул Омара. И поймал на себе взгляд жены.

— Что ты делаешь? — поразилась женщина.

— Ухожу.

— Куда же?

— Куда следует. Иди в дом, снаружи опасно. Что Алеша?

— Всё так же. Глеб, что бы ты ни замыслил — откажись, умоляю!

Жеребец нагнул голову, тряхнул гривой и ударил копытом по едва смерзшейся дороге.

— Видишь ли, — начал Балашов, — тем, кто перестал быть и мужчиной, и ангелом, существование порой может казаться весьма утомительным.

Анна направилась навстречу собеседнику.

— Знаешь, давно уже не говорил ты так по-мужски, — произнесла жена.

— К тому же, хотя ты и приняла меня любезно, но и отцом я давно быть перестал.

— Нет же, повторюсь: ты по-прежнему отец! — заверяла женщина. — Я все твои дагеротипы сожгла… — протянула аппарат для снимков: — Тут еще осталась пара пластинок. Позволишь?

— Мне пора, — ответил Балашов.

Пристроив камеру, Анна нажала на кнопку. Сообщила:

— Готово.

— Прощай, — ответил Глеб, — мы же любили друг друга, верно? — Нагнувшись вперед, что-то прошептал Омару на ухо и двинулся в путь.