В душе моей зародилось подобие молитвы; уж не знаю, кого умолял я помедлить, повременить, чтобы всё происходило милосерднее, чинно, так, чтобы можно было по крайней мере разглядеть смерть каждого, даже если погибель ожидала и самих наблюдателей. И тем громче становилась мольба, чем больше крови лилось вокруг и чем больше падало тел, точно некая часть моего сознания полагала: я и впрямь могу если не остановить смертоубийство, то по крайней мере замедлить его ход или даже повторить процесс сначала, чтобы успеть подготовиться к неизбежному. Вероятно, я углядел сходство с футбольным матчем, ожидая, пока судья даст свисток, восстанавливая порядок и справедливость.
И я увидел Чернецкого, уснувшего на стерне глубоким сном, китель его залила кровь, а голова покоилась на вздымавшейся и опускавшейся груди покалеченного, умирающего коня, и сон товарища был глубок, хотя в ухо ему кричал, призывая подняться, конник с раздробленными ногами.
Затем, когда мы уже приготовились ринуться под сень деревьев, раздался звук, точно завывал рой бесов, и небосвод разлетелся на осколки. Я очутился внутри барабана, в который колотил обезумевший мальчишка ростом со вселенную, звук этот слился со взрывами, и снаряды разрывались у самой земли. Я понимал, что оглох после первого же залпа, и всё же продолжал слышать взрывы всем телом своим. Меня не задело, однако же казалось, будто каждый раскат канонады ломает мои кости вдребезги.
Слетев со спины Хиджаза, повалился на мертвеца, перекатился, раскрыл глаза и немедленно увидел, как закрутилось огромное лезвие шрапнели и распороло моего красавца от шеи до паха, оставив глубокий рваный след до самых внутренностей, обнажая суставы.
С мгновение конь простоял на всех четырех, недовольно тряхнув головой, как бывало, когда Хиджаза одолевали оводы. Затем ноги коня подкосились, он упал. Достав револьвер, я пополз к своему верному спутнику, однако его сердце уже остановилось.
Обняв верного товарища за шею, я приник к нему, уткнувшись лицом в теплое, черное, безопасное, припал грудью к гриве и зарыдал, точно дитя. Да, Аннушка, я и впрямь расплакался, прежде мне доводилось лишь читать об этом, но я слышал собственный рев, смешанные с рыданиями крики и продолжал вопить, даже когда иссякли слезы, покуда не сорвал голос.
Немного погодя, замолчав, пребывая в том же укрытии, заметил, что обстрел прекратился, да и выстрелы звучат иначе. Мне казалось непостижимым, как можно продолжать бой, однако же, как только опустились сумерки (я то и дело открывал глаза на несколько мгновений), стали доноситься команды, призывы на помощь, выстрелы. Носились лошади — и поодиночке, и небольшими табунами. Вдали слышалась канонада, раздавались ружейные залпы, крики атакующих, над головой прошумел аэроплан. Потом стемнело.
Не знаю, что произошло: то ли наши перепутали сигналы, подаваемые флагами, то ли австрийцы перехватили лазутчиков и разведали о знаках. Теперь уже не важно. Да и тогда это большого значения не имело.
Выпрямившись в темноте, я встал на колени. Вокруг виднелись груды мертвецов. Шевеление, подрагивание, судороги. Погибли не все. Лихорадочное конское дыхание, человеческий голос, бормотание и хныканье.
Всплеснув руками, я опустил ладони на закоченевший живот Хиджаза и помолился, прося у Бога милости ко всем тварям Его.
Никак не мог отделаться от ощущения, что меня задело. Снял ножны, револьвер, перевязь, отшвырнул прочь. Сорвал китель и избавился от него вместе со всем содержимым карманов… Аннушка, я выбросил даже твои дагеротипные портреты и снимки Алеши! Опомнился после, только уже было слишком поздно, а вспомнив, пожалел, однако в то время казалось, что я вошел в совершенно незнакомый мир. Ощупал лицо, грудь, спину, ноги, туловище — так тщательно, как только мог. Покрыт чужой высохшей кровью, но сам уцелел. Совершенно невредим.
Поднялся на ноги и, сгорбившись, направился к говорившему. Кажется, он тоже молился, поминая всех, кого знал. Добравшись, я назвал себя; тот представился Янтаревым. Из конников, прикрывавших меня в наступлении.
Он спросил, победили ли наши. Я едва понял смысл вопроса. Сказал, что не знаю. Раненый спросил, придут ли за нами свои, я уверил, что придут.
Янтареву вспороло живот, обнажился желудок. Боль, должно быть, была адская, но раненый не подавал виду. Откуда только берутся такие люди? Кажется, он был с астраханской земли. Спросил, не ранен ли я, а я промолчал. Попросил пристрелить его коня. Я ответил: коня убило. Попросил пристрелить его самого. Сказал, что больше нескольких часов ему не жить (солдат был прав), пожаловался на боль.
Я отказался. Грех.
Янтарев согласился и, извинившись, попросил воды. Фляга его опустела, а потому я отправился за собственной.
Достав емкость, услышал выстрел. Подбежав к Янтареву, застал его уже мертвым, он держал револьвер во рту, палец застыл на спусковом крючке.
В небе послышался резкий звук, полыхнуло. Пламя понеслось к земле. Я рухнул наземь. Вновь застрочили пулеметы.
Я лежал долго, пока не пропали вспышки. Потом на карачках пополз в чащу. Не понимал, что делаю, куда направляюсь. Вероятно, решил, что раз уж мне суждено быть убитому, то лучше держаться ближе к убийцам. Но и тогда я стремился к прибежищу, в укрытие. Вовсе не собирался вернуться в полк. Стал дезертиром, поставил себя вне закона… но об этом я тогда не думал.
В перелеске, должно быть, имелись и солдаты каждой стороны, но мне посчастливилось их миновать. То были самые первые дни войны. Как ты наверняка догадываешься, я не очень пристально следил за новостями последних месяцев, однако же осознавал склонность военных ставить окопы и возводить укрепления при первой же возможности. Войска передвигаются медленнее, осмотрительнее. Кавалерия идет в пешем строю. Воюющие мудреют.
Разумеется, опытность не спасает от гибели.
Я шел часами, стараясь шуметь как можно меньше, направляясь в глубь леса. Ночь выдалась теплая. Свернулся на подстилке прошлогодних листьев между двумя древесными корнями и погрузился в сон.
Проснулся от кошмарного сновидения перед самым рассветом. Снилась битва… но полно, можно ли назвать битвою произошедшее?! Сплошная резня! Да-да, обыкновеннейшая резня, не считая некоторых различий. Во-первых, ты, Алеша и полковник каким-то загадочным образом присутствовали при этом душегубстве, пусть и отворотившись. Вы смотрели как-то иначе.
Во-вторых, стоило лишь полететь снарядам, и я почувствовал, точно меня изнутри грызет злобная мелкая тварь, стремясь вырваться наружу. С криком я встал над ложем из палых листьев, сорвал рубаху, наскоро ощупал все тело. Новых следов не было. Ни царапины.
Я разулся, снял с себя остатки одежды, уселся голым на корень, отыскивая рану, в существовании которой ничуть не сомневался. Так ничего и не нашел. В глубине сердца я ничуть не удивился, что не чувствовал утраты плоти или потери крови. Скорее, приобрел нечто новое. Видел, как лучших из моих товарищей вместе с лошадьми в мгновение ока скосило, точно траву, а сам не получил ни царапины. Мне следовало пасть на колени и стоять так дни напролет, вознося хвалу Господу за Его милосердие.
Однако же я не чувствовал себя спасенным. Казалось, внутри меня грязь, точно сердцу моему отныне никогда не суждено очиститься, сколько ни изнуряй себя постом да молитвами, точно неизбывный гнет тяготит душу, не позволяя оставить мир бессмысленного истребления.
Хрустнула ветка, я метнулся за корень, прихватив обмундирование. В нескольких десятках саженей между деревьями двигалась темная фигура. Лошадь без всадника.
Напялил мундир, натянул сапоги. Почувствовал жажду, стал думать, где бы напиться. Решил идти следом за лошадью. Вышло легко. Животное то и дело останавливалось. То ли думало, то ли прислушивалось. Пару раз оглянулось. Лошади не было никакого дела до того, шел ли я следом.
Приблизившись, заметил, что конь был кавалергардским. Под седельною попоною нашего полка. Я узнал скакуна — Денди, принадлежавший Шумайлову. Можно было бы постараться овладеть скакуном, однако же я совершенно не представлял, в каком направлении надлежит продвигаться, и столь скверно чувствовал себя из-за гибели Хиджаза, что с радостью согласился на унижение, позволив лошади вести меня за собою. Не представлял себя верхом, и при самой мысли в горле моем вставал ком.
