Муц рванул повязку вверх, к темени мертвеца. Под кожей топорщилась костяная шишка с вытатуированным поверх оком. Изображение перекосилось, точно нанесли его на лоб шаману еще в юности, покуда не разрослось. Поверх изначальной татуировки кто-то зло вырезал ножевым острием: «Лгун».

Старика отнесли в дом на его же дохе. Под дождем вонь спиртного ослабла, сменившись запахом ржавеющего железа. Покойника положили на брусчатку, туда, откуда шла лестница.

Здесь пришедших дожидался Балашов. Завидя мертвого, пустился в крик, поминая Господа.

— Никак зарезали?! — сокрушался горожанин.

— А с чего вы полагаете, будто не обошлось без ножа? — осведомился Муц.

— Порой разбойники лесные забредают. Каторжники окаянные. Озверев-то…

— У вас есть основания подозревать, что в Язык пришел каторжник?

Балашов покачал головой.

— Вы же не торгуете в лавке спиртом, верно? — поинтересовался Муц.

— Ваше благородие, вам же известно: в городе сухой закон. Вера не позволяет.

— Верно… Ваши темные суеверия… И что, даже для лечебных целей нельзя?

— А что, наши верования столь уж темны?

— Именно! Мне известно лишь то, что в церкви вы не бываете, веруете в Бога, спиртного не пьете, мяса не едите, всякий раз избегаете ответов на прямой вопрос, и я ни разу не видел ваших детей!

— В Туркестане… — промямлил Балашов. — Мы же их в Туркестан отослали, эшелоном, вот… дабы от греха… — Лавочник отер рот ладонью, огладил волосы рукою, смотря на мертвеца. — Кто бы стал его спиртом поить? Может, и не желали сгубить тунгуса. Из милосердия…

— А с чего вы очутились на улице после заката? Не то чтобы я возражал, но поймите, вас же и застрелить могли…

— К друзьям в гости ходил, на окраину. Хотел вас повидать. Боюсь, как бы с Анной Петровной чего не приключилось. Хотел попросить, не могли бы вы отправить людей своих — пусть бы охраняли ночью ее жилище… — Глеб кивнул в сторону шамана: — Бедняга… Новая погибель в Язык наш пришла…

— Что навело вас на мысль, будто Анне Петровне грозит опасность?

— Бог вразумил. За покойным тунгусы своего пошлют. Положите-ка его пока в ледник. Но пошлите солдата, пусть присматривает за домом Анны Петровны, ради всего святого!

— Я ухожу, — сообщил Муц. — Идемте вместе.

— Нет! — громогласно отказался Балашов. И как только вскрикнул — сквозь черты лица его проглянул незнакомец, столь же непохожий на лавочника, сколь рана непохожа на шрам. — Нет, — повторил горожанин на сей раз тише, и тот, другой человек сокрылся в небытии. Улыбнулся было лавочник, да перестал, обеими руками ухватил лейтенанта за ворот шинели: — Мне Анна Петровна не позволит. От дома отказала с тех пор, как мы рассорились. Благородная особа, честная и почтенная, сына растит, мужа на войне убили. Но вы же с ней знакомы, верно?

— Верно, — подтвердил Муц.

— Вам ли не знать, какая это замечательная дама!

— Верно, замечательная. — Муц наблюдал за улыбкою, то вспыхивающей, то гаснущей на лице Балашова, и за тем, как нахмурился его визави под гнетом нахлынувших воспоминаний.

— Вы нанесли ее портрет на банкноты, — заметил лавочник.

— Верно, — признал офицер, — и допустил оплошность. Следовало бы сперва заручиться ее согласием. Расстроил даму. Я видел ее в воротах, когда наши входили в город. Запомнил лицо… Лица надолго со мной остаются. Как бы там ни было, я отправляюсь к нашей знакомой. А вы ступайте домой.

Поблагодарив, Балашов скрылся. Муц и Броучек обернули шамана парою мешков и снесли в затхлый, холодный погреб, где оставили покойного на ложе из соломы, поломанных ящиков и ржавеющего металлического хлама.

Лейтенанту было не в новинку видеть опустевших, точно слущенная шелуха, мертвецов, но шаман выглядел необычно. Взволнованным, что ли. Словно и впрямь поверил собственным рассказам о своих сношениях с миром духов, да так и умер, отдавшись последнему, большому прыжку. За всю жизнь свою только и делал, что воплощал сны в слова. Чего же более? Вот когда люди пытались обратить пригрезившиеся слова в дела — тогда-то и случались беды. Неведомые, злые силы. Никогда прежде не доводилось Муцу видеть, чтобы Балашов столь откровенно лгал, рискуя оказаться разоблаченным.

— Загляну-ка я к Нековаржу, — сообщил Муц, — а ты ступай к Анне Петровне. Там и свидимся.

Улыбнувшись, Броучек кивнул.

— Что, понравилась? — спросил лейтенант, почувствовав, как внезапно что-то екнуло внутри.

Броучек ухмыльнулся и пожал плечами.

— Ничего, хороша, — признался капрал.

— Не говори с ней, — приказал Муц, гадая, не заметил ли Броучек при свете лампы, как переменился в лице его командир. — Это приказ, понимаешь? Сторожи, дожидайся меня на крыльце, но женщину не беспокой.

Обиженный и смущенный, Броучек вновь кивнул и зашагал по лестнице наверх.

Балашов

Муц постоял на пороге штаба. Ни в одном окне не горел свет, а шум дождя по крыше перешел в рев. Лейтенант надел фуражку, английский плащ и шагнул наружу.

Ливень и темнота скрадывали площадь: церквушку-развалюху, лавку Балашова, опустевшие пакгаузы барышника, торговавшего пушниной, и общинную маслодельню, дома, памятник Александру III, лавчонки, в которых торговали поселенцы, сперва подкопченной рыбой, подсолнуховыми семечками, брошюрами, журналами и месячной давности газетами, а после — пожитками, часами, украшениями, иконами, крестами и лампадками. Муц ступил вперед, оставив позади присыпанную гравием тропинку, в гущу, что сверху, в жижу понизу, у твердого дна, в жирную, точно смазка, прослойку между ними. Земля испустила густой запах освобожденной грязи, и он почувствовал, как всем весом легли на плечи потоки воды. Перейдя площадь, лейтенант увяз в колее сапогом по голенище и теперь пытался выбраться. Нога выскочила, воздух всосало со шлепком, слышимым даже сквозь шум дождя. Чтобы перебраться на другую сторону, ушло несколько минут.

Муц остановился на углу длинной, на сваях постройки с двускатною крышей, размером с амбар, перед вывеской, растянувшейся по высокому фасаду. Написанного было не разобрать в темноте, но лейтенант и без того знал слова: «Г. А. Балашов. Продукты и товары». Окна лавки, расположенные с обеих сторон от двери, были закрыты на засовы.

Муц взобрался по ступеням ко входу и осторожно постучал. Приложил ухо к дверной створке, прислушался и пошел обратно, к площади.

Лавку Балашова отделял от стоявшего справа здания узкий просвет. Муц миновал лаз, прокрадываясь зарослями разнотравья.

Лавка оказалась крупнее, нежели представлялась наблюдателю с площади. Пара окошек, а после — вновь саженей на двадцать, а то и двадцать семь, пошла сплошняком стена.

Дождь перестал, и Муц расслышал слабое постукивание, доносившееся изнутри строения, звук поход ил на пульс или барабанную дробь и еще на нечто настолько неуловимое и едва различимое, что сперва лейтенанту показалось, будто шумело у него в ушах. В двадцать лет он бывал на море, у Триеста, и слышал там подобный звук.

В лесу троекратно прогудел паровоз, в темноту под крышами Языка ударил с эшелона капитана Матулы прожектор. Вскинули головы, отлаиваясь, дворняги, посаженные на веревочные привязи в соседних с лавкой Балашова дворах. На задворках возвышалась огороженная высоким массивным забором пристройка. Возле стоял сержант Нековарж, коренастый и безучастный, точно куст живой изгороди. Сбегали с концов солдатских усов капли стихающего дождя.

— Смею доложить, братец, все собрались, — прошептал Нековарж. — Вертятся, говорят и предрекают. Триста сорок девять человек, из коих двести девяносто один — мужского пола, а сорок восемь — женского.

— Позволь подняться.

Нековарж нагнулся, достал раздвижную лестницу, которую спустил по краю постройки вниз. Смазанные части приспособления двигались бесшумно, а металлические перекладины держались крепко. Муц покачал головой.

— Как взберешься, — нашептывал Нековарж. — нагнись вперед, там рукоятка будет. Поосторожнее потяни ее на себя, и в крыше откроется люк. Толкни крышку. Она повернется. А как внутрь заберешься — увидишь, что из глазка, который я прорезал, лучик идет. Настил на чердаке прочный, но ты ходи осторожнее, не то услышат. — В голосе сержанта слышалось самодовольство пресыщенного похвалами мастерового.