Насчет тестя я сказал правду. У тестя первая жена была француженка, и сын остался во Франции. Правда, он не журналист, а, насколько я знаю, какой-то профсоюзный деятель левого толка. Но это все начальнику штаба знать необязательно.

– Как же ты с такой родней в ГРУ служишь? – Ларионов удивился, хотя удивляться здесь было нечему. В ГРУ любят, когда их офицеры имеют родственные связи за границей. Это прямая возможность этими связями воспользоваться.

– А почему же нет! – не удивился, а возмутился я. – Я свои связи не скрывал, они во всех анкетах указаны. И могут при каких-то условиях оказаться полезными для службы.

– Понятно. Ладно. Ты новые сюжеты снимаешь? А то я постараюсь договориться о повышении цены. Мы тоже имеем возможность торговаться. Это, мне кажется, вполне реально.

– Конечно. Кстати, мой «планшетник» записывает и наш с вами разговор. Но я его вырежу. У меня здесь установлена программа видеомонтажа. Все, что мне не нужно, я удаляю. И что нельзя за границу отсылать, тоже.

– Значит, третий репортаж готовишь?

– Готовлю. Третий будет, как я понимаю, самым интересным. Он, по крайней мере, что-то покажет с близкого расстояния. И должен зрителя впечатлить почти так, как нас впечатлил. Познавательный… Как первооткрытие… Это для телевидения, как я понимаю, важный момент. И текст я наложу отдельной дорожкой.

– Постарайся, по крайней мере, чтобы текст был без мата…

– Я, товарищ майор, вообще никогда не матерюсь и солдатам не разрешаю.

– До связи, Семьсот сорок первый, – Ларионов был предельно холоден – расстроился, видимо, из-за моего желания самому определиться с иностранными телеканалами…

– До связи, товарищ Сто пятнадцатый…

Разговаривая с начальником штаба сводного отряда спецназа ГРУ, я совершенно отвлекся от окружающей обстановки и не усмотрел за взводом. Скорее всего просто понадеялся, что никто из моих солдат не будет проявлять неуместную самостоятельность. От этого мы солдат разными и весьма жесткими методами отучаем с первых же дней пребывания в казарме. Специально выставляем под видом различных предметов ослабленные взрывпакеты. Протянешь руку куда не положено, просто газету с тумбочки поднимешь, следует взрыв. Сначала нервы расшатываются, но уже через неделю становятся железными, и эта настороженность в бойцах спецназа ГРУ остается на многие годы. Но люди – существа непредсказуемые. Они и сами порой не могут объяснить свои поступки. Особенно в сложных жизненных ситуациях.

Я услышал крики:

– Назад!

– Куда ты! Не лезь!

И прозвучало несколько крепких слов, за которые я обычно бойцов наказывал. Но сейчас было не до того, чтобы обращать на это внимание. Я успел только повернуться и увидеть, как что-то объемное с реактивным ревом, грохотом и визгом взлетает в небо прямо из ближних кустов. И не понял даже, что именно. Причем это что-то взлетело достаточно высоко, зависло над нами и передумало удаляться.

– Что там? – спросил я по связи.

– Виталька… – то ли мне сказал, то ли позвал Рахметьев своего второго номера.

– Что? – спросил я. – Доложите…

И снова посмотрел в небо. Взлетевший предмет, внешне объемный и, наверное, нелегкий, не просто висел в воздухе, а плавал в нем, раскачиваясь, как сиденье качелей. Только не было видно, к чему это сиденье крепится. И с каждым новым раскачиванием увеличивался угол амплитуды и возрастала скорость движения.

– Рядовой Пашинцев… – начал объяснять старший сержант Камнеломов, – увидел громадное мягкое кресло в кустах. Подошел и сел в него. А оно взлетело…

– Какое еще кресло?! – рявкнул я в сердцах. – Откуда здесь мягкое кресло?

– Там стояло… – пальцем показал растерянный взводный снайпер ефрейтор Ассонов.

Он был третьим, кто видел произошедшее. Остальные повернулись только в момент реактивного рева. А мои выкрики были вполне обоснованными. Потери бойца взвода, слава богу, еще не произошло, поскольку Пашинцев еще не свалился с кресла. Наверное, крепко держался и руками, и ногами. Но кто знает, что там происходит. И вообще жив ли он? Мы же не видим его. Может, кресло попросту сжирает его, откусывая по кусочку и заглатывая. А потом, обожравшись, выплюнет останки и само упадет с высоты. При встрече с неведомым ждать можно всего, что угодно. Даже, когда противника перед собой не видишь, нужно ожидать автоматной очереди из пустоты. Не ждали же самолеты из пустоты сжигающих лучей…

За три предыдущие командировки в «горячую точку» у меня во взводе потерь не было. Только однажды один из бойцов получил пулю в предплечье – ранение не тяжелое, касательное, разрыв мягких тканей. Такие ранения проходят без последствий. А теперь, я предполагал, будет хуже. И мне придется за это отвечать. Но я не ответственности боялся. Меня зло разбирало за такое бездумное поведение рядового. Ведь всех предупреждал о крайней осторожности. И теперь вот такой глупый случай! Вопиюще глупый! И так же глупо выглядит появление мягкого кресла на лесистом склоне хребта. И мое состояние в этот момент тоже глупое. Я просто не понимал, что следует делать, что предпринимать.

Мы всем взводом смотрели в небо. Просто стояли и смотрели. До тех пор, пока я не спохватился и снова не рявкнул:

– Что встали, как на Красной площади! Всех ворон все равно не сосчитаете! Где охранение? Почему по сторонам не смотрим? Камнеломов! Охранение на твоей совести. Обеспечь…

Я никогда раньше не кричал на солдат. Приказывал громко и грозно – бывало. Но не кричал. А сейчас на меня напала истерика. Наверное, из-за рядового Пашинцева. Я сам почувствовал свое состояние и просто приказал себе «взять себя в руки». Это удалось на удивление легко. Наверное, сказалась армейская привычка выполнять приказы.

И в этот момент майор Ларионов снова вызвал меня на связь:

– Корреспондент Семьсот сорок первый.

– Слушаю вас, Сто пятнадцатый, – ответил я торопливо. – Извините, товарищ майор, ситуация у нас чрезвычайная… Я потом с вами свяжусь…

Майора, видимо, наша «чрезвычайная ситуация» волновала мало.

– Слушай, Власаныч, я в два слова обойдусь. Тебе за три репортажа предлагается сто пятьдесят тысяч евро. По пятьдесят за каждый репортаж. Устроит?

Я, честно говоря, не собирался торговаться, но меня разозлило, что начальнику штаба нет дела до нашего ЧП, и я в сердцах сказал, надеясь убить его ответом:

– За каждый по сто пятьдесят. Так устроит…

Я, честно говоря, надеялся, что он откажется, чтобы не мелочиться. Но не получилось:

– Согласен. Только никому больше материалы не отсылай. И с тестем свяжись, попроси не переправлять первый во Францию.

– Хорошо-хорошо, товарищ майор, – ответил я, не задумываясь, и, не прощаясь, не произнеся обычного выражения «до связи», отключился от внешней связи и включил внутреннюю.

И тут же услышал голос рядового Пашинцева:

– …Не переживайте вы. Качает, как на качелях, и все. Но меня не укачаешь, я устойчивый. Покачает и перестанет. Только тут вот, рядом с подлокотником, кармашек есть, а там какой-то мягкий шлем с проводами внутри…

– Не трогай ничего… – предупредил Камнеломов. – Если летает, эта техника должна как-то управляться. Ищи панель управления.

– Что за шлем? – спросил я. – Боевой?

– Нет. Я же говорю, мягкий, как шапочка. Только не пойму, из какой ткани. А управления здесь никакого нет. Ой… Ой…

И все, связь прервалась. Но рядовой Пашинцев сам из кресла не выпал, он только уронил свой боевой шлем, с помощью которого и осуществлялась связь. А зачем он вообще его снимал, непонятно. Сам по себе шлем упасть с головы не может. Разве что вместе с головой. Он прочно пристегнут крепкими ремнями, даже шею обхватывающими, и имеет пластиковую защиту на подбородке, которая на крепежном ремне и держится. Я побежал к месту, куда упал шлем, поднял его, осмотрел, ожидая самое худшее, но следов крови на шлеме не нашел. Головы в шлеме тоже не было, хотя я готов был даже это увидеть. А аккуратно расстегнутые, не разорванные ремни говорили о том, что Пашинцев скорее всего сам снял боевой шлем, чтобы примерить шлем инопланетный.