На столе стояли приборы из великолепного фарфора и тяжелого серебра, это впечатляло. Я боялся садиться за стол. Джо только недавно научился готовить, это хобби он выбрал для себя только что, и вся его стряпня была несъедобной. Он этого не замечал, так как придерживался диеты; она ела мюсли и йогурт, что дало ей повод многословно распространяться о собственном аскетизме. Пока мать разглагольствовала, Джо заглатывал пищу и смачно жевал, пока тарелки и блюда не опустели, а затем, тяжело дыша, откинулся на спинку стула.
Я представления не имею, чем он занимался. Знаю лишь, что на досуге он фотографировал, немного писал акварельными красками и слушал пластинки с классической музыкой. Точно бронепоезд, пыхтя и дымя, катился он сквозь годы. А теперь его путь окончен, подумал я. Чем объяснить, что его смерть так задела меня? Быть может, меня ошеломила его непрожитая, так и не начавшаяся жизнь? Может, он знал что-то такое, о чем я не догадывался? Или же он, едва покинув лоно матери, тут же забрался в свое жирное тело, чтобы быть там в безопасности и никогда не страдать? Никогда не страдать? Разве его отношения с матерью не были страданием? Старуха в моих глазах была настоящей людоедкой. Она каждый день заново проглатывала своего Джо, потому и была такой толстой, несмотря на диету. Говорят, в каждом толстяке таится изголодавшийся доходяга, за недостатком любви или красоты (или познания) превратившийся в скелет и щепку несчастный, в своей жирной могиле вопиющий о пище. О жизни. Блудный сын, искатель счастья, как путник. Но к моему Джо это не имеет никакого отношения. Похоже, ему было хорошо и уютно в своем жирном теле. Он играючи оперировал цифрами, играючи фотографировал, немного готовил и писал акварельными красками, слушал музыку и изучал расписания поездов, и все, за исключением последнего, делал с грехом пополам. Жизнь была для него заранее обусловленным делом, ее можно было проспать, проесть. И уж наверняка для него не существовало проблемы художественного существования в том смысле, что оно не поддается воплощению в слове. Помню, с каким недоумением он реагировал на мои муки с писанием книг, на ежедневную борьбу с фразами и словами. Писательство, с его точки зрения, состояло в том, чтобы заносить на бумагу рождающиеся в голове мысли. Или у тебя эти мысли есть, или их нет.
И у него были такие толстые волнообразные ногти на больших пальцах рук, припомнил я. Не ороговевшие, а действительно волнистые ногти, закрытые, точно броней, хитином, я всегда смотрел на них словно загипнотизированный: вот сейчас они лопнут, как почки, и из них покажется листок или жучок. Я уже собрался было со вздохом признать, что из поминок по моему дорогому Джо ничего не вышло, как к моему столу подсел новый посетитель.
Это был человек маленького роста в шляпе с острым верхом и сигарой во рту. Приглядевшись поближе, я заметил, что сигара торчит у него не во рту, а в дыре. У человека отсутствовала нижняя половина лица. Должно быть, он попал в аварию и потерял челюсть и подбородок; из лоскутков кожи ему что-то пришили, оставив отверстие, в которое он запихивал сигару, насколько я мог видеть, он придерживал ее языком. Он начал что-то говорить мне, я почти ничего не понимал, он что-то бормотал, впиваясь в меня глазами, видимо, ему было нужно, чтобы на него смотрели. Я смотрел ему в лицо, стараясь не выдать смущения, и слегка кивал, делая вид, что слежу за его речью, и надеясь, что он избавит меня от своего присутствия. Что он и сделал. Не стал дожидаться официанта, а поднялся и зашагал прочь.
Сперва ногти на больших пальцах рук, а потом вот это. Задремал я, что ли? Может, это был ребенок с соской во рту или и впрямь человечек с сигарой, без нижней половины лица? Я давно уже толком не знаю, где кончаюсь я (то есть мое ограниченное «я») и где начинаются другие, или наоборот: где кончаются другие и начинаюсь я. Человечек меня не напугал, неприятно было лишь то, что я не понимал его, иначе бы с удовольствием с ним поговорил. Отсутствующая половина лица нисколечко мне не мешала.
Точно так же не мешал мне и человек-обрубок, недавно заговоривший со мной, когда я спал. Он стоял в городских воротах, вечер, итальянский вечер, ворота поросли плющом, каменная стена была теплой на ощупь. И чей-то голос, я не мог понять, откуда он доносился, позвал меня по имени. Голос принадлежал мужчине. Недавно я прочитал в газете, в каких ужасных условиях вы живете в Париже, сказал голос, плохо, незаслуженно плохо живете вы вдали от родины, в огромном городе. На что я раздраженно возразил, что я вполне доволен своей квартирой, своими жилищными условиями, я живу в самом центре прекраснейшего города и ни с кем не хочу меняться. Опять эти ложные сообщения и нежелательное вмешательство, подумал я, собираясь идти дальше, и только теперь заметил, что городские ворота служат укрытием для целой ватаги бродяг, они здесь разбили свой лагерь. Наконец я увидел и того, кто со мной разговаривал: он висел на стене, безногий обрубок с волосатым, покрытым желваками лицом. Но лицо было сама доброта, да и голос звучал волнующе мягко, проникновенно; глаза большие и печальные. Человек-обрубок и расположившиеся под воротами бродяги были отверженные, вероятно, прокаженные, они желали мне добра. Словно мало им было собственных страданий, они переживали еще и за меня, живущего полнокровной жизнью и наделенного всевозможными привилегиями, хотя и отягощенного собственными проблемами, прежде всего творческими, подумал я и поплелся в итальянский вечер.
Мне уже не хотелось устраивать поминки по своему английскому другу, я хотел помянуть всех своих друзей, вспомнить как можно больше людей. Пора расстаться с путником, прогнать его из своей книги. Я не хочу, чтобы он погиб. Погубил я всего одного персонажа одной из своих книг, мне было нелегко лишать его жизни и чертовски трудно придумать вид смерти. Тогда он у меня замерз, я где-то вычитал, что это безболезненный вид смерти. Путник ни в коем случае не должен умереть, думал я, ему надо всего лишь обрести покой. Слишком уж часто попадался он на моем пути, с высокомерной миной кающегося грешника. Ему не в чем каяться, это у Достоевского герои каются, не у меня. И тут мне пришла в голову мысль, как от него избавиться.
Переходя площадь, путник оказывается в многолюдной толпе: точнее сказать, в скопище зевак, толпящихся вокруг наполовину закрытого памятника. Да, готовилось открытие памятника, организаторы и знатные люди города были крайне взволнованы, и не только потому, что ожидалось прибытие президента страны, дипломатического корпуса, представителей разных церквей и партий, но главным образом потому, что колонна, возвышавшаяся над пьедесталом, украшенным надписями и рельефными изображениями на исторические темы, была пуста: самого памятника не было. Отсюда и волнение.
Полиция как раз оцепляла место события, военный оркестр стоял несколько в стороне, готовый вступить по первому знаку. А на колонне бросающаяся в глаза, зияющая пустота. Путник, вытянув испещренное морщинами лицо, оказался в кольце оцепления; ему хотелось понять, в чем причина всеобщей нервозности.
Он чувствовал себя неуютно в своих двух плащах и с рюкзаком на спине, его легко могли принять за солдата, возможно, выжившего в Первой мировой войне. И в самом деле: разве не о нем говорят сейчас господа, по виду служащие похоронного бюро, но на деле политики высокого ранга? Они явно разглядывают его, указывают пальцами сначала на него, а потом на пустующее место на колонне. Он хочет спрятаться. Но его хватают за руку и после недолгой возни скорее заставляют, чем уговаривают подняться на колонну. Замена пропавшего памятника?
Играет музыка, по очищенной от людей улице шагает президент, у путника наверху кружится голова, ему неудобно стоять, он незаметно меняет положение ног. Никто не обращает на это внимания, все головы повернуты в сторону президента и последующих ораторов, кроме того, путник не попадает в привычное поле зрения, так как стоит высоко, серая фигура на фоне серого неба. Он видит все с высоты своего положения, видит, как через некоторое время покидает площадь оркестр, как расходятся люди и полиция снимает оцепление, и только когда чуть позже он начинает жестикулировать и орать во все горло, требуя, снять его с колонны, туристы хватаются за фотоаппараты и фотокамеры и снимают, снимают как полоумные — не для того, чтобы запечатлеть недоразумение, кричащую несправедливость, а чтобы продемонстрировать чудеса техники. Путник превратился в святого на пьедестале.
