Дверь, наконец, соизволила отвориться. И я нырнул во тьму, судорожно пытаясь нащупать на ближайшей стене лампу. Руки, что принялись ее запаливать, дрожали - и не было никакого смысла это скрывать.
То, что спало здесь, было страшнее всего того монгольского зверья, что сейчас носилось по нашему кораблю.
Обряженное в перемазанные, наверное, всеми видами грязи, какие можно было здесь насобирать, лохмотья, своей грубо сработанной макушкой оно почти достигало потолка. Тускло-серая, намертво затвердевшая масса с прорезанным в ней условным ртом и зияющими провалами на месте глаз, отсутствующая шея, толстые, как стволы молодых дубов, руки, отливающие гадкой трупной синевой...
Ненавижу големов. Никакая производительность труда того не стоит. Не стоит того кошмара, что возвращается раз за разом, стоит только очередному из этих почти неуязвимых истуканов попасться мне на глаза.
Не стоит тех глаз.
Она теперь камень. Она любить его. Он делать ее камень.
Живых, человеческих глаз, заточенных в убогую глиняную тюрьму.
Мы можем быть камень вместе. Работа почти завершена.
Глаз, в которых отражались последние мучительные мгновения похищенной жизни.
Работа почти завершена. Она не может быть плоть снова.
Глаз, что молили об избавлении. О мести.
Ненавижу их. Ненавижу даже больше, чем боюсь, даже больше, чем эти вещи боятся меня самого после того, что мы устроили в их квартале. До того дня я не думал, что они на это способны. А после ко мне еще долгие ночи возвращался тот дикий, утробный вой, исторгнутый неживой вроде бы глоткой. Оно все выло и выло, но вовсе не от молотов, что крушили его распростертое на земле тело. Оно не сопротивлялось. Лишь отчаянно скулило и собирало в грязи обломки того, во что превратило некогда живого, дышащего человека.
Ненавижу их. Но сейчас все мои надежды, увы, лишь на это воплощенное в глине богохульство.
Взгляд с трудом находит замки, трясущиеся от страха руки с еще большим трудом их отмыкают и стягивают ржавые цепи. Этот груз не полагалось будить. Этот груз не полагалось даже просто трогать. Кому как не мне было то знать, кому как не мне, все еще живо помнящему, что размеры аванса были столь впечатляющи именно потому, что от нас хотелось слышать как можно меньше вопросов.
Истукан предназначался некоему контакту в Лондоне, в чьем имени не просто чувствовалась фальшь - она была очевидна до зубной боли. Истукан должен был быть доставлен живым, или, если использовать более подходящие слова для этих штук, действующим. И то, что я делал сейчас, хочется верить, удастся потом объяснить, удастся подогнать под чрезвычайные, мать их, меры.
Последние цепи со звоном ударились об пол. Уродливая громада словно почуяла то, но, скорее всего, попросту отреагировала на звук, которого ей велели дожидаться после погрузки. Звук, что означал освобождение.
По этой схематично, наскоро выделанной морде, уродливой, издевательской пародии на человечье лицо, нельзя было прочесть решительно ничего. Никак нельзя, никак и никогда - и именно потому ты в жизни не отгадаешь момент, в который истукан соизволит распахнуть пасть и заговорить.
-НА МЕСТЕ?
А вот, собственно, и оно. Одним голосом образина едва не сбивает меня с ног - и сейчас лучше не думать о том, что он может сделать, появись такое желание, руками.
-НА МЕСТЕ?
Господь милосердный, от звуков его голоса, кажется, сам череп трещит. Отступая на пару шажков и собираясь с силами, выдыхаю ответ - все мои надежды на то, что тварь поймет, что тварь послушает.
-Еще не на месте, - говорить приходится, тщательно подбирая каждое слово - дьявол знает, от чего он может разозлиться, а вот что может - в том я не сомневаюсь. - У нас возникли некоторые...сложности и мне бы хотелось....
-СЛОЖНО?
Да что там мой череп, стены сейчас лопнут от этого гула.
-Есть работа, - переходя к словам настолько простым, насколько то вовсе возможно, продолжаю я. - Работа для тебя.
" 8 июля 1890 года от Рождества Христова \ 29 год со дня Падения... "
В голову по обыкновению настойчиво лезет мысль о чертовых координатах. Потом, сменяя ее с необычайной быстротой - о завершившемся всего лишь час назад погребении. О раненых, ни один из которых, скорее всего, уже не выкарабкается - я ведь знаю, кто над ними корпит. И, конечно же, о наших мертвых.
Перьевая ручка тихо поскрипывает, выводя одну букву за другой. Стоило на мгновение заблудиться в своих мыслях - и вот вам, пожалуйста: по чрезмерно сухой, желтой бумаге расплывается гадкого вида клякса.
" ...среди прочих - главный боцман Майрон Уорд , третий лейтенант Джозеф Хорн, сержант Пул, рядовые Хортон, Мур, Дэй и Бойд... "
Ручка скользит по бумаге словно с какой-то неохотой, используя, кажется, любую возможность, чтобы запнуться на очередном имени очередного покойника. Винить в том письменный прибор, конечно, глупо. Винить можно - и нужно - только себя.
Это было лишь вчера и потому отстраниться не удается. Это было лишь вчера и потому каждое воспоминание, каждая всплывающая в мозгу картина свежа до боли. Это было лишь вчера - и сейчас, в очередной раз поддавшись тому, что так и норовит раздуться и забить собой весь череп, я снова проваливаюсь на часы назад, на часы, что отделяют меня от всей той крови, воя и клубов дыма.
Когда-то давным-давно, в бесконечной, необозримой дали - когда над нашими головами еще светило солнце - у меня была игрушка, калейдоскоп, что показывал раз за разом забавные узоры. Таким же калейдоскопом - только искаженным, изуродованным до предела возможного - мне видится все это, все, что всплывает на поверхность, стоит только позволить себе закрыть глаза. Видится во всех немыслимых и отвратительных подробностях. А в ушах стоят крики.
Команда бьется с неумелым, но достойным уважения отчаянием. Визжащими тенями валятся на палубу ханские головорезы, и дым от их короткоствольных ружей заволакивает все вокруг. Провожаемая на смерть нашими истеричными воплями, в дым тот ныряет очередная группка матросов, вслепую разя штыками все, что смеет шевелиться. Тяжело сипя и разбазаривая понапрасну драгоценный красный сок, умершие катятся под ноги живым, рвутся одинаково страшно тела и шрапнель.
Когда в бой вступает глиняный истукан, быстро стынущее кровавое болото, в которое стремительно превращается палуба, уже удобрено телами выше всякого разумения. Ханский корабль, как безумный, поводит орудиями из стороны в сторону, но выстрела никто не ждет, никто не боится - своих они не бросят, и по своим, опять-таки, никогда не решатся ударить...
Голем пригибается и сжимает свои лапы в кулаки, готовые дать фору пушечным ядрам. Голем трубит так, как не снилось ни одному оркестру, ревет, стремясь поскорее стать полноценным участником кровавого безумия. Под визг своих чудом еще живых командиров косоглазые выродки палят по новой цели, но его шатающийся шаг не может прервать ни один выстрел.
Они умело прячут страх до самого последнего момента. Они не дрожат и даже не сдвигаются с места, почти механически продолжая стрелять и заряжать. Но когда глиняная образина прорывается вплотную к их рядам, когда начинает методично лупить своими кулачищами, сминая разом навьюченные на ханских бойцов скорлупки и их же кости, воздух над кораблем прорезают крики. На палубу и стены хлещет кровь, а там, на ханском корабле, наконец принимают решение.
Последний уцелевший прожектор хлещет по глазам. Одно из орудий, наконец, застывает, готовясь пробить в нас дыру.
Поздно.
Где-то там, у последнего прожектора, что-то шевельнулось, что-то мелькнуло. Где-то там, у последнего прожектора, отчаянно вскрикнул человек.
Что-то черное, как потолок пещеры, мелькает над головами ошалевшей команды ханского сторожевика. Что-то неуловимо быстрое приземляется аккурат среди них, и, раньше, чем случается первый выстрел, первый крик - начинает рвать и резать. Вопящих косоглазых раскидывает в стороны, под ноги товарищам и за борт - кого-то цельно, но большую часть - частями. Смазанная тень с грязно-рыжим отливом ревет и рычит, работая по их команде столь быстро, что невозможно отследить толком ни одного ее движения.
