– Я пошла отдать долг уважения его матери. Стоило ей меня увидеть, она ударилась в слезы. Рыдала и говорила, что моя дочь – настоящее проклятие. Что как только они начали свататься к нам, все в их семье пошло наперекосяк. Думаю, несколько женщин вокруг – не очень много – могли это услышать.

Господи! В торжественной чинности, когда над телом читали «аль-Фатиху», это услышал весь Кабул. Теперь меня будут считать местной ведьмой. Где бы я ни появилась, вслед мне будут шептаться.

– Что ты ей ответила? – нерешительно спросила я.

– Что можно ответить убитой горем матери? Я сказала, что молилась Богу, чтобы душа ее сына обрела покой на небесах.

– А обо мне ты сказала что-нибудь?

– Ферейба, когда над телом покойного читают суру «аль-Фатиху», это не время и не место для споров. Я просто сказала, что считаю это совпадением.

Кокогуль взяла стакан и налила себе воды.

– Не следует так говорить о покойном, но я слышала, что он приносил немало проблем. Не уважал собственных родителей, воровал у них деньги. Хомейра-джан рассказывала, что он однажды так избил ее младшего сына, что мальчик целую неделю ходил слепой на один глаз.

– Когда ты видела Хомейру-джан? – будто невзначай спросила я, не поднимая глаз от посуды.

– Пару недель назад на базаре. Она вернулась из Индии, щеголяет новенькими золотыми браслетами.

Выходит, Кокогуль знала, что о нем говорят, но продолжала готовить сладкое угощение, чтобы принять сватовство.

Мама… Всю жизнь я называла Кокогуль этим светлым и полным надежды словом, надеясь на нежное прикосновение к своей щеке, но слишком часто получая лишь намек на это.

– Я слышала разговоры гостей. Ага Фируз думал, что если мальчика женить, то он угомонится и прекратит озорничать. Ему много месяцев искали пару. Кому такое нужно? Ни одной семье не хочется, чтобы их дочь служила запасным вариантом.

Я швырнула полотенце на край стола.

– Но меня ты готова была выдать за него замуж, правда ведь? Почему? Чем я отличаюсь от других девушек?

Я говорила резко. Неутолимое чувство обиды становилось между мной и Кокогуль в краткие моменты откровенности.

Она посмотрела мне в глаза.

– Милая моя, ты отличаешься от Наджибы. Мне даже странно, что ты об этом спрашиваешь. С Наджибой все просто. Она хорошенькая… Достаточно хорошенькая, чтобы на нее обратили внимание. Она из уважаемой семьи. Она веселая и обходительная.

– А я?

– Ты? С тобой мне всегда приходилось нелегко, – слова Кокогуль были как тычки в грудь, – да, ты воспитанная и черты лица у тебя достаточно привлекательные. Но абсолютно всем известно, что ты потеряла мать. Именно этим ты и отличаешься от других. И не надо так злобно смотреть на меня. Хочу тебе напомнить: не моя вина, что твоя мать умерла. И не моя вина в том, что говорят люди. Но я делаю для тебя все, что могу. Подумай об этом, Ферейба. Не заносись слишком высоко.

– Ты не любишь меня так, как любишь их.

– А ты не любишь меня так, как любишь отца и деда. Не думай, что я этого не знаю.

Я замолчала. Конечно, она говорила правду.

А Кокогуль невозмутимо вернулась к своей персоне, как будто наши несостоявшиеся сваты нанесли ей личное оскорбление:

– Мне жаль, что они потеряли сына. Но еще больше жаль времени, которое я потратила, угощая их чаем и печеньем.

Падар-джан ничего обо всем этом не говорил. Он приходил и уходил, ласково спрашивал о нашей учебе, но ни словом не упоминал агу Фируза и его сына. Я хотела бы, чтобы отец вел себя по-другому, но он иначе не мог. Я освободилась от жениха и его семьи, но теперь оставалось лишь гадать, как легко семья отдаст меня, если посватается кто-то еще. И ждать, когда это случится.

Я находила утешение у моего соседа. Он читал стихи и жаловался, что потерял несколько баллов на экзамене. Увлеченно говорил о том, как после окончания университета пойдет работать. Ему хотелось поехать за границу и пройти стажировку в иностранной компании. Увидеть мир. Я любила слушать, как он рассказывает об университете. Он так детально описывал расположение, и здания, и преподавателей, что я могла, закрыв глаза, представить себя там, внутри.

Однажды он сказал нечто такое, чего я никогда прежде не слышала:

– Я хотел бы познакомиться с тобой и твоей семьей, так, чтобы нас не разделяла стена.

Краска бросилась мне в лицо. Я улыбнулась, ерзая в траве.

– Но это же означает… То есть это ведь не…

– Я не хочу сказать ничего лишнего. Но, думаю, ты должна знать: я считаю, что нашим семьям следует начать переговоры.

– Знаешь ли ты, что это означает? – спросила я, смутившись. – Не говори того, чего не имеешь в виду.

– Я не стал бы говорить того, чего не имею в виду, Ферейба. Поверь мне, кандем. Сладкая моя.

У меня мурашки забегали по коже, когда он произнес мое имя, а нежное, но смелое слово «кандем» было как ласковый поцелуй.

– Знаешь, о чем я думаю каждый день?

Я откинулась на траву, глядя вверх на ветки. Листья в форме капелек защищали от резкого солнца. Поблескивали белые, красные и черные ягоды, спелые и дозревающие. От света щипало в глазах.

– Каждый раз, когда я прихожу сюда и говорю с тобой через стену, мне хочется перелезть на ту сторону, чтобы я мог смотреть на тебя. Чтобы мы гуляли по саду твоего отца и беседовали, слушая песни по радио.

Я затаила дыхание. Никогда раньше я не чувствовала ничего подобного: такое ощущение под ложечкой, будто летишь вниз с горы. Мне показалось странным, что я так легко опознала то, чего никогда не видела и не чувствовала. Я не сомневалась, что именно это описывали поэты – любовь.

– Но чем больше я думал об этом, тем яснее понимал, что не хочу проникать в сад твоего отца как вор. Я хочу, чтобы меня приветствовали у калитки. Хочу идти с тобой рука об руку, и чтобы нас не разделяла стена. Чтобы не приходилось скрывать наши разговоры от чужих ушей.

Слезы бежали из уголков глаз по щекам и падали на землю. Столько лет я получала лишь пресную любовь сестер и сдержанную ласку отца, а Кокогуль просто терпела меня. Эти слова, такие зрелые, заполняли пустоту, с которой я жила всегда.

– Ферейба!

– Да?

– Ты ничего не сказала.

– Я не знаю, что сказать.

– Скажи, чего хочешь ты.

Я села, закрыв лицо руками. Я не могла произнести эти слова, пока солнце Бога светило мне в лицо.

– Я хочу того же, – прошептала я, так что он едва смог услышать.

Два дня спустя в наши ворота постучали. К счастью, я стояла над тазом со стиркой, по локти запустив руки в мыльную воду, поэтому Кокогуль сама пошла ответить. Она скоро вернулась и встала у меня за спиной. Я отстирывала пожелтевший воротник отцовской рубашки.

– Тучи рассеялись, и проглянуло солнце! Постирай еще мое бордовое платье. Кажется, в этот четверг нужно ждать гостей.

– А кто придет к нам в четверг?

– Жена аги Валида, биби Ширин, – ответила она, заговорщически подмигнув, – кажется, наши соседи что-то хотят с нами обсудить. И постирай оливковое платье Наджибы. Хотя нет, лучше желтое. А то когда она в зеленом, кажется, что у нее рот слишком большой.

Я молча кивнула. То-то удивится Кокогуль, когда окажется, что речь не о Наджибе. Моя сестра была всего на два года младше меня, а расцвела в высокую молодую женщину. Кончики ее прямых черных волос шаловливо кучерявились. У нее была молочно-белая кожа и пухлые розовые губы. Кокогуль утверждала, что Наджиба пошла в нее, но особого сходства никто не видел.

Соседний дом и сад принадлежали аге Валиду, инженеру, уважаемому за его мудрость. Кокогуль о нем хорошо отзывалась. Не то чтобы она считала его выдающимся инженером, но так о нем говорили другие, и она этим довольствовалась. И почет, и сплетни сами прокладывали себе путь в Кабуле. В этом были свои хорошие и плохие стороны.

Кокогуль снова предвкушала сладость еще одного сватовства. Еще один спектакль тщеславия и лести.

Я не ходила в сад, помогая прибрать гостиную к четвергу. Кокогуль выбрала для Наджибы платье – приталенное, с пышными рукавами. Оно выгодно подчеркивало фигуру, не нарушая границ приличия. Прямо перед приходом гостей я переоделась в платье с вышитым воротником. Кокогуль удивилась: это платье я надевала лишь в особых случаях.