«Не волнуйся, – «написал» он на моей ладони, сжимая другой рукой одну из фигур. – Каждое из искусств, которым ты овладела, – еще один шаг, приближающий тебя к королю. Ты со всем справишься».

«Надеюсь».

«Ты научилась играть в шахматы, научишься и скакать. Ты не позволишь страху помешать тебе».

Потянувшись, он погладил меня по голове.

Когда Шиваджи пришел позже тем же днем и сообщил отцу, что собирается одолжить животное у местного устроителя свадебных бараатов[34], я подумала, что мерин будет украшен цветами и попоной из атласной ткани. Его единственным предназначением в жизни было благополучно довести жениха по улицам деревни к дому его невесты. Все кони, которых мне прежде довелось повидать в жизни, ходили под украшенными драгоценными камнями седлами, и на сбруе у них позвякивали серебряные колокольчики. Когда на следующее утро Шиваджи привел к нам во двор мерина без каких-либо украшений, то, как ни стыдно это признать, первой моей мыслью было: он голый. А потом я подумала: «Какой же он громадный!»

Сказать, что мне было не по себе, все равно что сказать, будто мышь ощутила легкое беспокойство, когда перед ее норкой появился кот. Я никогда прежде не видела лошадей с близкого расстояния и, разумеется, не прикасалась к ним.

Шиваджи взмахом руки подозвал меня к себе.

– Сита! Это Радж. Радж! Познакомься с Ситой.

Я ничего не слышала. Кровь стучала у меня в ушах. Я вся словно онемела, не могла заставить себя потянуться и погладить животное так, как делал Шиваджи. Я боялась, что мерин что-нибудь откусит у меня.

– Это лошадь, а не дикий зверь, – сказал сосед. – Подойди.

Взяв мою руку, он поднес ее к продолговатой морде животного. Отец ранее строго-настрого приказал мне во всем слушаться Шиваджи, каким бы пугающим ни казалось то, что сосед заставит меня делать.

«Животные чувствуют твой страх», – предупредил меня папа, а затем, откинувшись на подушки, прикрыл глаза.

Я не хотела его разочаровывать, особенно сейчас, когда он болеет.

Я погладила белые волосы коня на его морде.

– Ему понравилось, – удивившись, сообщила я Шиваджи.

– Видишь? Нечего бояться. Все невесты в Индии на таких катаются. Даже Анудже любопытно.

Я повернула голову. И впрямь, Ануджа уже спешила познакомиться с неизвестным ей животным, появившимся в нашем дворе. Сестра, судя по всему, сбежала от Авани. Ее вьющиеся волосы, спутавшись, висели расплетенными. Она семенила босиком по утоптанной земле, хотя девочке полагалось ходить в джути.

– Это лошадь, – сообщил Шиваджи моей сестре. – Если хочешь, можешь подойди поближе.

Глаза сестренки округлились. Я была благодарна за любую отсрочку, лишь бы не залазить на это животное.

Шиваджи поднял сестру на руки и поднес к Раджу. Мерин втянул ноздрями воздух и фыркнул.

– Ты ему понравилась, – сказал Шиваджи. – Лошади фыркают только тогда, когда маленькие девочки им нравятся.

Ануджа рассмеялась. Она потянулась и погладила мерина по морде.

– Его мех щекочет.

– Не мех, а волосы. Мне кажется, он хочет, чтобы ты села на него верхом.

Шиваджи посадил Ануджу в седло и придерживал ее. Сестренка хихикала. Я почувствовала стыд – всего несколько секунд назад я боялась сделать то, что сейчас делала сестра.

– Вы представляете, что скажут соседи, если она свернет себе шею? Какая семья позволит девочке садиться на лошадь?

Заслышав бабкин голос, мы трое дружно обернулись. Она спешила по двору, тоже босая, без джути на ногах.

Шиваджи снял Ануджу с мерина и опустил на землю.

– Убирайся домой! – закричала бабка.

Сестра побежала в дом. Бабка перевела взгляд на меня.

– Сегодня вечером вы обе не будете ужинать.

– Это моя вина, – произнес Шиваджи.

– Это ее вина! – указывая на меня пальцем, сказала бабка. – Ты вознамерилась скакать по Джханси простоволосой, словно гулящая девка. Волосы будут развеваться у тебя на ветру, а на поясе будет висеть сабля.

Другие женщины на ее месте заковыляли бы обратно по утоптанной земле внутреннего двора, а бабка величественно, словно призрак, поплыла прочь, всем своим видом демонстрируя отсутствие любви и нежности к живым.

Я медленно подошла к мерину. Шиваджи сообщил, что на нем английское седло, и повторил, что мне нечего бояться. Вот только ни одно другое существо не вызывало в моей душе такого трепета, как эта лошадь. Мне трудно было собраться с мыслями. Я посмотрела в сторону и увидела Авани. Служанка вышла из дома, чтобы постирать наше постельное белье в бадье, стоящей на крыльце.

– Ты о чем-то задумалась.

– Извините.

Шиваджи сложил руки на груди.

– Скажи, Сита, – понизив голос, хотя никто, кроме служанки, не мог нас сейчас слышать, произнес он, – кто будет кормить семью, когда твой отец постареет и не сможет работать?

– Я.

– Только ты. Ты должна стать дургаваси. Твой отец дважды спас мне жизнь в Бирме. Я перед ним в долгу.

Папа никогда мне об этом не рассказывал. Мне хотелось задать Шиваджи вопрос, но в этот момент взгляд его был слишком суров.

На Раджа я забралась с третьей попытки. Я ощутила огромное облегчение, когда урок закончился, а мерин не попытался сбросить меня с седла.

В тот вечер папе в его спальню принесли горячую тахари[35], а нам с сестрой велено было уходить из кухни. Ануджа уставилась на горшок, полный риса и картофеля. Ноздри ее вдыхали запах чеснока и гороха.

– Я хочу есть.

Улыбка бабки была тонкой и острой, словно лезвие моего скимитара.

– Тебе следовало хорошенько подумать, прежде чем идти сегодня за этим грязным животным.

Ануджа не поняла.

– За что? – тонюсеньким голоском спросила она.

Я слегка подтолкнула сестру в сторону моей комнаты.

– Мы будем читать, – сказала я с напускной беззаботностью. – Пища для разума вместо пищи для живота.

Когда мы вошли в мою комнату, я взяла с полки «Сказки братьев Гримм». Это сокровище папа подарил мне на десятый день моего рождения, сказав, что книга из Джханси.

– «Золушку» или «Белоснежку»? – спросила я.

– «Рапунцель»!

Я принялась читать сказку, надеясь, что сестра забудет о голоде и заснет. Ее глазенки уже начали закрываться, а ресницы отбрасывали тени на щеки, когда бабка распахнула дверь. Она несла поднос, на котором стояла миска, прикрытая крышкой.

– Тахари! – воскликнула Ануджа.

Она бросилась к дади-джи и обняла ее за ноги.

– Прочь!

Сестра тотчас отпрянула. Это было не тахари. Миска для тахари была сравнительно небольшой.

– Встать.

Мы повиновались. Бабка подняла крышку и принялась сыпать ложкой соль из миски на пол.

– На колени.

Когда никто из нас не сдвинулся с места, бабка пригрозила:

– Поднимите подолы ваших курт и становитесь на колени, иначе я возьмусь за палку!

Я первой подняла подол и подала Анудже пример повиновения. Затем я стала коленями на соль. Когда Ануджа последовала моему примеру, ее нежной кожице сделалось больно, и сестра вновь поднялась.

– На колени!

Бабка схватила ее за руку и заставила опять опуститься коленями на соль. Не будь папа глухим, он бы услышал плач Ануджи, даже если бы сейчас стоял посреди соседского поля.

– Вы будете стоять, пока я не вернусь.

Слезы бежали ручейками по щекам Ануджи. Ее плач превратился в истерику.

– Дади-джи! – воскликнула я. – Она задыхается…

– Молчать! А не то я завяжу тебе рот! – пригрозила Анудже бабка.

Я посмотрела на сестру и округлила глаза, стараясь, чтобы она поверила: такое возможно.

Бабка вернулась спустя час. К тому времени Ануджа выплакала все слезы, но я знала, что не смогу рассказать об этом отцу. Если я проговорюсь, бабка будет терпеливо ждать, чтобы позже, когда меня примут в дургаваси рани, наказать сестру, вновь поставив ее на соль. А может, сделает с ней что-нибудь похуже. Я отнесла сестру на чарпаю в ее комнату и дала напиться воды.