Он позвонил Натали, но ее не было, ответила подружка. И Толечка сказал юрским своим голосом: „Послушайте, любезная… Приезжайте ко мне, а? Посидите со мной, а то мне что-то тошно. Я один тут сижу и рольки всякие разыгрываю. Из „Крестного отца" вот…" Подружка Натали затараторила по-калифорнийски, что „Вау! Ал Пачино мне самой нравится! Ну, ты не грусти, Толя. Я должна бежать на класс. За мной мальчик заехал, у меня машины нет. Я напишу Натали, что ты звонил. Не грусти, Толя, Бай!"
Натали пришла и стала звонить всем, чьи имена оставила на листочке подружка. А у Толечки никто не отвечал.
Толечка поставил „Дорз" очень громко. Специально. Он уже был пьян. Но вообще-то он никогда не был по-настоящему пьян. Все это игра в пьяного была. Потому что хотелось быть опьяненным жизнью, предчувствием будущего, приближением Мечты. Когда он услышал раздраженные голоса внизу, под лестницей в его квартиру, то понял — сейчас они за управляющим пойдут, значит, он скоро к нему придет. Просить музыку сделать потише. Толечка достал свой пистолет, взвел курок и выстрелил себе в голову. У него не очень хорошо получилось, и пуля вышла сверху черепа, так что даже на потолке были какие-то сгустки, клочья кровавые. Но он уже лежал под стеной, а в дверь стучал управляющий.
Родители похоронили Толечку на еврейском кладбище. Хотя он не был религиозным. Скорее по обязанности ходил в синагогу, ну и чтобы родителей не обижать. Родители его сделались такими старенькими, совсем допотопные старики. Хотя в Лос-Анджелесе еще как молодцом держались, это вообще наполовину город старичков, так что все за собой очень следили. И они тоже. А на кладбище они такие были несчастные, трясущиеся… Натали пришла на похороны. Без подружки. У той был нервный срыв из-за того, что она не поехала к Толечке, последняя с ним разговаривала, с живым. Поехала бы, он не застрелился бы. Но Натали думала — все равно однажды он бы застрелился.
Она помнила Толечку римским, в темноте; забастовка, и вдруг голос Юрского, может, сам Юрский — „Мадонна…". Потом они вместе ходили на „Последнее танго в Париже", и Толечка был потрясен Брандо. И Натали ему говорила: „Раз вы в Голливуд, Толя, то должны думать о кино, мыслить кинематографом. А театр, как родина — в невозможном прошлом". Но он не сумел, что ли, даже если и полюбил кинематограф. Он рассказывал, как удирал в Ленинград, чтобы только Юрского на сцене увидеть, в Пушкинском… Правда, Юрский и в кино играл. А в Америке смог бы? На фильмы с титрами сколько зрителей ходит? Не было бы кассового сбора… Разве думал об этом Толечка тогда, в Риме? Разве мог предположить, что застрелится, что его не будет? Тогда, в Риме, все только начиналось и казалось, что вся жизнь впереди и столько всего будет на пути к Мечте…
1991 г.
