Весна в Сибири капризная. В начале мая после хороших дней зачастили дожди. С утра побрызгивало, иногда подсыхало, а ночыо раскалывался над крышами гром, тяжело шумело и плескалось под окнами. Ставни отяжелели, и Варя уж позабыла, когда и раскрывала их с улицы.

— Теперь зарядили на месяц, — ворчала она на дожди, счищая с ног грязь о порожек. — Чтоб вы прокисли, конца и краю нет. Пропадает все в огороде.

Она поскоблила галоши щепочкой, поставила ведро на то место, где капало, и скрылась в избе.

— Ва-аря!

Варя сунулась в окно, увидела проследившую по двору Мотьку Толстую, вышла ей навстречу.

— Я за нее.

— Принимай!

Мотька Толстая, меся грязь, топталась у крыльца.

— Дожди-то киснут, прям как прорвало.

— Не говори. По радио передавали — без осадков, а оно вон что.

— У них сроду ж так! На бобы разложат и гадают.

Она стянула кирзовые сапоги, тряхнула плащом и вошла следом за Варей.

— Ты бы не скидала, у меня все равно грязно, — сказала та.

В комнате же было прибрано, помыто, хотя и видно, что хозяйка еще не кончила стирку.

— Смотри-ка, чо творится! — не унималась Мотька Толстая. — Через дорогу перебежала — и насквозь.

— Дак оно льет-то.

Варя выхватила из духовки сковородку с картошкой, полила маслом капусту и села за стол. Сунув нога в Варины шлепанцы, Мотька Толстая сложила руки под грудью, молчала, но Варя чувствовала, что принесло ее неспроста, не терпится ей что-то рассказать.

— Садись со мной.

— Нет, спасибо, я только что ела. Ждала-ждала своего Васю, села сама, умолола полчугунка. Меню ему составила: «Все не ешь, жди меня». Хе-хе. Ты чо, стирать надумала, чо ли?

— Только растеяла, думала, состирну немножко. Намочила, ждала ж, что перестанет.

— Не-ет, еще на ночку оставит, тучки-то какие… Охо-хо-о, с дождями и жизнью такой.

Мотька глубоко вздохнула и полезла в карман фартука за флакончиком с нюхательным табаком.

— Чо вздыхаешь? Приболела?

— Да нет, тянусь пока. Сердце пошатывает. Вчера у Зайчихи свадьбу гуляли. Поверишь, едва-едва шесть стаканов выпила.

Варя засмеялась: ох и Мотька!

— Не могу, и все! Не как раньше.

Мотька Толстая хихикнула, сама удивляясь своей слабости, втянула носом табак и содрогнулась от его крепости.

— Меня тоже звали, — сказала Варя. — Я не пошла. Как раз обезденежела, без подарка идти неудобно. К вечеру раздобыла, да магазины уже закрылись, я и не пошла.

— Ты у меня учись! Я с гитарой пришла. Васю вперед послала, а сама после. Жених, говорю, я тебе гитару кладу! Будет тебе и на чем поиграть, и чем жену стукнуть при случае. Пошутила, побренчала и обратно унесла: гитара-то не моя. Я их так заговорила, что они про все забыли. Дай им бог еще такую Мотьку, они б пропали там без меня. Охо-хо-о, а голова болит.

— Может, моего попробуешь? Легче станет. У меня стоит с праздника.

Мотька повернулась к окну, обвела взглядом улицу, кого-то высмотрела там и успела обсудить и, подумав, что еще не скоро прийти ее Васе, согласилась:

— А то давай!

Женщина она была развеселая, по улице все для нее — кум да кума. Детей у них с Васей не было, воспитали они девочку умершей сестры, недавно выдали замуж в другой город и опять жили вдвоем.

Варя с первых же дней войны осталась без мужа, да так и до сих пор. Многие к ней сватались, но никого не приняла, жила помаленьку, до самой пенсии работала в школе уборщицей. Годы убавили, но не стерли ее красоты, а мягкость, добросердечность и открытость ко всем стали особенно заметны в ней. Мотька Толстая считалась ее задушевной подружкой, хотя иногда, даже не ссорясь, они переставали ходить друг к другу. По своей слабохарактерности Варя делилась с ней всеми переживаниями, а Мотька была вольная на язычок, женщина с хитрецой и между людей, то ли по зависти, то ли так, болтала лишнее. Правда, у Вари скоро отходило на сердце, и она всегда уступала первой.

Варя налила ей стаканчик, сама отказалась. Мотька издалека сводила разговор к своему.

— Вот ож стояли давче на углу, — добралась она, наконец, до самого больного. — Устенька была, Мотька Черненькая и я. Что-то завелись о свадьбе. А Мотька Черненькая возьми и брякни: «Ты, кума Мотька, говорят, на свадьбе все вино вытаскала». А я и говорю: «Хватит болтать-то. Я таскала или нет, а вот Терентий твой, кума, сроду из соседей не вылазит, в чужой стакан заглядывает, все не нахлещется». — «Как твой Вася». — «Мой, говорю, Вася по чужим дворам рюмки не сшибает. Это твой, как пронюхает, где бражка, так и туда. Сам лишний раз не позовет к себе. Распознал, что у Вари завелось немножко, так он что ни вечер, то прется: то щипцы ему дай, то мясорубку, все выгадывает — может, поднесут! И подносили! А раз не поднесли — уж и Варя не та. Нет, говорю, так нельзя, кума, не по-соседски это. Тебе ли, говорю, в сплетни встревать, чужих обсуждать? На своих посмотри. А-а-а, говорю, какая ты красивая! Сама у сына в работницах, воспитывала, кормила, поила, а пришлось приболеть, недолю внучку не понянчила, и твой же сын, родное дите, высчитал с тебя пятнадцать рублей; из того, что обещал на подарок. Страм какой! Мотька Толстая тебе плохая стала. Пока ухаживала — хорошая была, а не угодила — и глазу не кажешь».

— Хватит бы вам уже ругаться, — посоветовала Варя. — Надо как-то мирить. Слово-полслова, и вы пошли — и уже цапаться! Ай, я так пе могу.

За окном кто-то хлопает мокрой калиткой, и по потолку пробегают две тени.

— Спрячь, кума, стаканы, — говорит Мотька Толстая. Она ставит их па подоконник, прикрывает занавеской.

— Обедаете? — опрашивает любопытная Устенька. — Здравствуйте!

За ней прикрывает дверь Мотька Черненькая, плотная, не в пример Устеньке, женщина с разросшимися мужскими черными бровями, породистым носом и маленькими глазками. Заметив Мотьку Толстую, чувствует неловкость, не надумает, как повести себя. Устенька и Мотька Черненькая подруги, и Мотька Толстая не рада, что они вместе: ей так и кажется, что они только что судачили о ней, и она уже готова наговорить им что попало.

— Ты подумай-ка! — заговаривает суетливая Устенька для начала, оставив подружку у порога, проходит вперед, мостится на стуле. — Дожди и дожди, поть они. Ой, грязи я тебе понанесла!

— Ладно уж, — говорит за Варю Мотька Толстая, не поднимая глаз. — Молодая, вымоет.

— Да хоть и так. Пенсионерка, делать-то нечего.

— Проходи, Моть, — приглашает Варя Мотьку Черненькую, — чо стала, ровно ругаться пришла.

— Да мы пойдем сейчас.

— У них там профсоюзное собрание на дому! — поддевает Мотька Толстая.

Замолчали. Мотька Толстая достала флакончик с табаком. Устенька хватилась рассматривать Варину обстановку, будто и не бывала у нее никогда.

— Ты чем сегодня занимаешься? — спросила ее Варя.

— Ничем. Так день прошел впустую. Встала, как paз ко мне из Ересной свои пришли. Поговорили, туда-сюда — время уже двенадцать. А тут и почту принесли. — Устенька вытащила платочек, прослезилась.

— Чо такое?

— Ой, не говори! — отчаянно махнула Устенька. — Сын у меня женился! Сдурела наша улица, один за другим. Не писал, не писал, а тут на тебе вот! «Мама, поздравь меня». Хоть бы спросил: мама, так и так, прошу благословения. Я бы, конечно, не отказала, пусть только хорошую выбирает, ему жить — не мне. Дорого то, что матери с отцом поклонился бы, ведь это из веку так идет. Посидела, поплакала, кума Мотька вот зашла. Пойдем, говорю, к Варе.

— Радуйся, а ты плачешь, — подбодрила Варя.

— Передай ему, — сказала Мотька Толстая, — что я больше всех его свадьбы ожидала. Хотела, скажи, гитару подарить.

— Да уж приедут — соберу компанию. Лишь бы жили. Нонче ж молодые, знаешь, как живут. Загорится — не подумал, что она за человек, можно ли, нет с ней, вбухался и расписался. А через неделю кто куда. Я уж и сама думала: как выберет себе, так все денежки ухокаем на свадьбу, всех созовем. А оно вон как. У Зайчихи, видишь, как хорошо.