Ребята не впервые заставали в дороге темную ночь на отцовской машине. Ночью, наедине со всем миром, было даже интереснее, и они часто просили забрать их с собой. Действительно: наедине со всем миром. То раскинешь ноги в кабине и слушаешь старую песню горластого отца, то прячешься от ветра в кузове — один или с угрюмым попутчиком, и всегда видишь звезды, как на воде, стекающее к земле небо, черноту затаивших все живое полей. Крестами протянется неогороженное кладбище, и не подумаешь еще, что тебе тоже когда-то лежать под холмом, как всем, кого ты знал и кого не видел. Нету пока смерти для тебя, она назначена кому-то, ты еще не взял от земли отпущенной тебе доли, еще не обмахивали тебя на свадьбе веником по голове, и не били перед молодыми наутро посуду, и не собирали тебе узелок на войну.

Ехали без остановок, лишь иногда машина на минуту тормозила, Физа Антоновна спрыгивала на землю и окликала лежавших в сене Демьяновича и детей:

— Не дует вам? А то укутайтесь одеялами.

— Нормально, ёхор-мохор, — кричал, подражая отцу, Толик.

Отец пел не переставая и, чтобы слышнее было наверху, высовывал голову за стекло. Женя лежал на спине и глядел на звезды, искал Большую Медведицу. Сперва ее загораживал от него Демьянович, но Женя посунулся, провалился затылком в ямку и лежал так, растворяясь в неподвижном перед глазами пространстве, таком странном и далеком от всего того, что ведает человек на земле. О чем думал Демьянович, глядя туда же? О чем думал Толик? Кто узнает? Спина Демьяновича закрывала им ветер, но вдруг она колыхнулась, вскрикнул вдруг Толик, и в короткой тишине тюкнулись с глухим звоном о твердое ведра и вилы.

Женя открыл глаза и снова увидел спокойное небо с высокими звездами. Ведра и грабли валялись около, и под руками была земля. Он пошевелился, привстал с болью в коленке и обрадовался, что жив.

— Ой-ей, ой-ей, — плакал материн голос, — ребята убились! Толик, Женя, где вы?

— Здесь, мам, — хромая, пошел Женя навстречу. Мать общупала его. — А Толик! То-олик! А Демьянович живой?

Толик уже стоял вдалеке, прижимая локоть к животу.

— Ну, целы? — вышел Никита Иванович и склонился искать Демьяновича. Того отбросило дальше всех. — Демьянович! Сильно убился? Ты слышишь, ты живой, целый? И как я не заметил! — бил он себя по ляжке, переживая и чувствуя стыд. — Не рассчитал немножко. Ну давай, берись за меня, давай подниму.

Демьянович встал, туго разгибая спину.

— Говорила тебе, поедем, как люди добрые ездют — с утра!

— Кто мог подумать, кто ж мог подумать, что так выйдет! Ну ничего, ну слава богу, живы. Где у меня папиросы? Паразиты, дорогу не могут выстлать, голову некому оторвать, сукиным сынам.

Он пошел, матерясь и горюя, осматривать дорогу, по которой надо было ехать, плевался и винил кого-то. Ночь, еще такая прекрасная несколько минут назад, равнодушно светила над полями звездами. Грустно стало с чего-то. Отдалились куда-то мечты, встреча с домом, трезво стало и пусто.

«Не хотелось же мне ехать, как чувствовала», — думала Физа Антоновна. Демьянович молчал в стороне. Толик соображал, как будут поднимать машину. Женя хотел нарушить тяжелое молчание и не мог.

Впереди выпирал мост через узкую речку, сбоку к нему поднималась ровная мягкая дорожка в два следа. Никита Иванович газовал напрямую. Торопился.

Добрый день, веселый вечер. Письмо твое, Женя, меня крепко огорчило, распечатала, обрадовалась, что большой лист написан, стала читать, на третьей странице остановилась, не могла больше слов видеть, как забилось в груди, появилась материнская обида, стала вспоминать, скольких лет ты остался без отца, как ты, мой сыночек, быстро вырос, я никогда не ожидала, что ты скоро женишься, я так плакала, мне казалось, что я для тебя буду уже не такая родная. Пишу письмо, а сама строчек не вижу. Я знаю, Женя, что это неплохо, ну не плакать не могу. Если у тебя так дело складывается, то я тебя, сынок, благословляю родительским словом вступить в законный брак с тем другом, который останется на всю жизнь. Желаю я вам счастья и любить друг друга всегда и везде, хотя я и поплакала, но не могу против жизни, так что уж я против ничего не имею. В тот день, когда ты писал, я себе места не находила, ровно чувствовала. Жалко, что не смогу приехать, недостатки наши мешают, да и дом с хозяйством бросить не на кого, и далеко ты забрался. Если ничего не стрясется, увидимся. Желаю быть вам счастливыми на многие лета… Деньжат пришлю.

Какое счастье — вернуться к своему забору, взглянуть на родные портреты по стонам, лечь возле печки, где снились тебе самые обманчивые мечты. Только в родном доме висят одни и те же портреты. Только там. Неподвижные лица родителей с каждым годом становились для Жени моложе. А в жизни мать потихоньку старела, Женя догонял отца, уже вступал в тот возраст, когда отец нянчил и хоронил детей, братьев и сестричек Жениных, и с тех пор все росло и мужало на земле, и вообразить, однако, отца пожилым не было никакой возможности. С гладко причесанным чубом, в плоском галстуке, глядел он с высоты день и ночь на пустую белую степу комнаты и с годами словно превращался в некое историческое лицо, снятое безвестным фотографом. Он и в братской могиле под Запорожьем лежал тридцатилетним, и если бы встал, не угадал бы ни сына, который остался в его умирающей памяти большеголовым ребенком, ни жены своей Физы с русыми кудрявыми волосами и свежим покорным лицом. В ночную бессонницу, в минуты какого-то таинства Жене верилось, что мертвые следят за живыми из своего темного сиротского мира.

Чувство сиротства не проходило и у Жени всегда. Жалко было, что появляешься в жизни на один раз и отпущено тебе испытывать судьбу без отца, при котором бы иначе складывались дни. Никто никогда не чувствует под землей, как думают о нем, зовут и, скоротав век, сами уходят туда же, опять не зная, что станет без них. Двадцать лет развиднялось без отца с востока, лили дожди, высыхали доски на ставнях, гнулось крылечко, двадцать лет плыли над землей песни о родине и о милых, кричали паровозы, хоронили его полководцев и соседей, и возвращался он к своим только во сне, живой, странный и молодой. В праздники, в дни рождения, в поминальные минуты молчания никуда было не деться от памяти, от того, что были на свете люди, которых, сколько пи плачь, не вернешь.

Женя часто думал о материной молодости. Была ли она счастлива? Любил ли ее отец или взял у бабушки по настоятельной тогда необходимости, по вековой традиции заводить в доме хозяйку?

— Когда стала я взрослой, — слышал он как-то на каникулах после первого курса, — как называется, девушкой, то познакомилась с твоим отцом. Вот бабушка услышала — в деревне бабы сразу как в колокол брякнут, — давай меня ругать, на улицу не пускает: он, мол, тебе не пара, ему скоро в армию идти, а ты еще чего — молодая, обманет, надсмеется, был да нет. Да он бабушке и красотой не понравился: курносый, вихлястый и матерщинник первый. Дождали лета, а мы все же продолжаем встречаться, бабушка выглядывала меня на пороге, не хотела страшно. Однажды поговорила бабушка с соседкой: говорит, поеду в город, отвезу ее туда, найму в няни, чтобы она не встречалась. Уговорила меня: «Поедем, найму тебя на несколько месяцев, ты там заработаешь и оденесся, будешь видная девушка, а от Ивана отстань, лучшего себе летом найдешь, ты неплохая, не какая-нибудь Нюра рябая». Куда денешься в таком возрасте, раньше в семье слушались. Поехали. Бабушка стала чем-то торговать, а я в няни наниматься. Сколько домов обходила на разных улицах, никому няни не надо. Зайду в дом, постучу, там уже нашли. И так я ходила полдня, сполняла мамин приказ, нигде и не подыскала. Вертаемся домой, на конце города жила мамина племянница. Давай туда заедем, может, у нее там по соседству кому надо няню. Заехали. «Не знаешь, кому надо домработницу?» — «Да нет, тут у нас никто не держит. А кого ты хотела отдавать?» — «Физу хотела оставить, боюсь, рано в замуж выйдет. Там познакомилась с этим Иваном, а они такие, эти ребята, женюца, а потом от жен бегают. Успеет горшки ворочать».