– Сдохни, придурок!

– Тео!

– Мам, я не с тобой разговариваю…

В этом-то и проблема. С некоторых пор он разговаривает не с ней. Тео говорит с приятелями, с экраном компьютера, с телефоном, с котом, иногда даже сам с собой… Но все реже и реже – с ней, своей матерью.

Алин давно прошла этап, когда задаешься вопросом «Куда делся ласковый, веселый ребенок, который смотрел на меня с такой любовью и восхищением?». Поставила крест на прошлом и своих воспоминаниях о шаловливом и дружелюбном маленьком мальчике. И той матери, какой она была. Которой достаточно было нахмуриться, чтобы вернуть Тео на путь истинный. Которая могла, не стыдясь, поцеловать своего малыша, обнять, приласкать. Дать ему совет. Поделиться с ним мороженым, задумкой, секретом. И, наверное, самое мучительное – это отражение себя самой, которое она видит в глазах сына. Отжившая свой век. Has-been[3]. Тупая. Старая. Дура. Старая дура…

У Тео богатый лексикон. Он ругается часто и грязно. И давно забыл, что при родителях, вообще-то, это делать не принято. Он позволяет себе говорить все, что думает, когда хочет и в какой хочет форме. Алин же пользуется избитыми родительскими формулировками, которые давным-давно слышала из уст собственной матери и зарекалась повторять в разговоре со своими детьми: «Не-смей-говорить-со-мной-таким-тоном, я-не-твоя-подружка!» И это тоже больно – осознавать, что сын испытывает к тебе чувства, которые ты сама когда-то испытывала к родителям: смесь жалости и пренебрежения, приправленную раздражением. И Алин привыкает к «Да ладно, мам, оставь меня в покое!», «Ну ты меня достала!» и «Ну да, конечно…», сопровождаемым тяжелым, усталым вздохом. Это цена мирного сосуществования, каким бы иллюзорным оно ни казалось.

Но сегодня, когда Тео – ее сын, ее мальчик, ее малыш, этот ласковый, веселый ребенок, еще недавно смотревший на нее с любовью и восхищением, – бросает очередное «Мам, я не с тобой разговариваю!», как будто происходящее не заслуживает внимания, Алин Верду ощущает, как плотина здравого смысла начинает шататься. Гигантская волна перехлестывает через руины их былого взаимопонимания, оставляя позади бесформенные осколки – разбитый остов, никому не нужные отбросы.

– Тео, ты сейчас же выключаешь приставку и едешь со мной. Сейчас же!

Тон переменился. Стал жестким, повелительным, резким. Подросток ощущает надрыв, это порожденное обидой дрожание, этот сигнальный звонок о том, что от него потребуют извинений, эту вспышку гнева. Он поднимает глаза и смотрит на мать с удивлением и недоверием. Понимает, что переступил черту, но суть происходящего от него ускользает.

– Мам, ты чего? – оторопело спрашивает он.

– Хочу, чтобы ты поехал со мной, – вот чего!

– Твою мать! Мам, я…

– Заткнись!

Она произносит это слово дрожащим шепотом. Еще немного – и падет последний заслон, плотина рухнет. Тео хмурится. Похоже, он не расслышал как следует.

– Что?

– Заткнись и иди за мной!

На этот раз Алин срывается на крик. Взгляд у нее безумный, губы дрожат. Угрызения совести моментально схватывают ее за горло. Ее реакция ничем не оправдана, ненормальна, необоснованна. Это так на нее непохоже… Она огорчена, но чувство стыда только распаляет ее гнев. Алин злится на себя за то, что накричала на сына, и еще сильнее злится на него, потому что это он спровоцировал ее на такую низость. Она попалась на удочку ярости и потеряла самообладание, совершенно растерялась, выставив себя перед Тео гнусным, вульгарным ничтожеством. Досада удваивает ее раздражение, и на глазах у ошарашенного подростка Алин теряет над собой контроль. Она вырывает контроллер у него из рук и изо всех сил швыряет о стену. Гаджет не рассыпается от удара, но на пол падает с таким характерным звуком, что сомнений в том, работает он или уже нет, не остается. У Тео вырывается вопль изумления и испуга, потом он поднимает глаза на мать.

– Мой контроллер! – кричит он так же громко, как она. – Ты больная, да? Я… Ты…

– Проблема решена, – отвечает Алин, возвращаясь в состояние ледяной безмятежности. – Нет контроллера – нет игр. Теперь ничего не мешает тебе поехать со мной.

У подростка шоковое состояние. Он переводит взгляд с матери на контроллер на полу – с виду невредимый, но на самом деле непоправимо испорченный, и он это знает. Волна ненависти захлестывает его, ему хочется ударить, причем сильно, отомстить за ужасное оскорбление, которое ему только что нанесли. Выразить посредством ударов всю силу презрения, которое внушает ему эта женщина. Сгусток огня пожирает его изнутри, воспламеняет нервные окончания, отчего во всем теле появляется странное ощущение – как будто то тут, то там неконтролируемо взрываются фейерверки. В животе, в груди, в горле и в голове…

– Ненормальная! Знаешь, сколько стоит контроллер к PS4? – кричит он голосом, охрипшим от волнения и ломки, обычной для мальчиков его возраста. – Идиотка несчастная! Да по тебе психушка пла…

И получает пощечину – хлесткую, оскорбительную. Сочащуюся ядом. Ее эхо несколько долгих секунд висит между ними, потом на щеке у подростка появляется лиловатая отметина. Мятежный порыв подавлен в зародыше, и Тео смотрит на мать теперь уже с ужасом. Непонимание искренне и безгранично… Впрочем, как и обида, которая прорастает у него в душе.

– Изволь разговаривать со мной вежливо! – приказывает мать металлическим голосом.

– Ты за это заплатишь… – шепчет Тео, дрожа от ненависти.

– Ну да, конечно! – отвечает Алин с усталым вздохом, пародируя обычную реакцию сына. Эту фразу она слышит в ответ на свои реплики гораздо чаще, чем следовало бы. – А пока надевай курточку и иди к машине.

Тео остается сидеть стиснув зубы. Выражение лица у него обиженное, даже злое.

– Быстро! – приказывает мать тоном, не терпящим возражений.

Противостояние продолжается еще несколько мгновений. Он не мигая смотрит матери в глаза, его неподвижность – это уже протест, проявление нескончаемого бунта, к которому обязывает подростковый возраст и мириться с которым Алин становится все труднее. Она чувствует себя измотанной, и это ощущение беспомощности, испытываемое каждый раз, когда они конфликтуют, сводит ее с ума, лишает последнего шанса отыскать дорогу к его совести, слова, чтобы его урезонить, эмоции, которые тронули бы его сердце, хотя она и не совсем уверена, что у Тео еще есть сердце… В этом немом диалоге сосредотачивается вся мощь разногласий, копимых неделями, вся горечь, разъедающая обоим души, вся обида, которая отдаляет их друг от друга.

И вдруг Тео встает. Принимает вызывающую позу, решительно скрещивает руки на груди, всем своим видом показывая, что времени у него достаточно и уступать он не намерен.

Алин ощущает себя одинокой и бесконечно усталой. Словно все тяготы мира давят на плечи. Словно на нее ополчилась вся вселенная. Уже много дней – и началось это давно – она балансирует между нервным срывом и полным отсутствием эмоциональных реакций. Блуждает где-то между гиперактивностью и астенией, смехом и плачем, желаниями и унынием. Между розовым оттенка фуксии и безликой чернотой. Друзья говорят о депрессии, предостерегают от состояния, которое в психологии именуется «burnout»[4]. Алин в ответ только вздыхает и раздраженно отмахивается. У нее просто тяжелый период, и скоро все пройдет, если ее оставят в покое.

Но покоя в ее жизни, увы, нет.

Мать смотрит на сына, как на противника, чьи силы нужно оценить, – и внутренний голос шепчет ей: «Не уступай!» – исполненная презрения поза сына выводит из себя, желание настоять на своем становится навязчивым, хотя ни логики, ни здравого смысла в этом нет, и она это прекрасно понимает. Осознает всю абсурдность своего упрямства. И ничего не может с собой поделать.

Алин хмурится. Значит, хочешь войны? Секунда, еще один удар сердца… На низком столике она замечает смартфон Тео. Спокойно берет гаджет. Поднимает руку. Смысл ультиматума понятен: или ты делаешь, что я хочу, или с ним случится то же, что и с контроллером.