Царица Юга показала ему, что он заблуждался. «И в то же время был прав. Ведь ни одной женщине не под силу вырвать Ависагу из моего сердца». Но другая могла занять там свое собственное место. «Соломон, человеческое сердце не такое маленькое, чтобы вместить лишь одну любовь».

«Неужели все женщины мудрее, чем мужчины? Я не пообещал Ависаге того, о чем она просила, – но никогда не поздно. Пока мы живы, еще не поздно».

Он похоронил Ависагу в гробнице, возведенной умелыми руками. Стены покрывала роспись – розы и ласточки. Искуснейший мастер царства вырезал на камне, запиравшем вход, раскидистое гранатовое дерево. Люди говорили, что эта гробница – достойная память о любимой жене. Соломон понимал, что пора по-настоящему почтить Ависагу.

Пришло время выполнить наконец клятву, которую он так и не принес возлюбленной.

Царевич Давид лежал голенький на чистой овчине, отчаянно дрыгая ножками и размахивая ручками, пытаясь достать яркую погремушку, которой манила его мать. Позолоченные ореховые скорлупки, нанизанные на кожаный ремешок, трещали, когда Македа помахивала игрушкой перед сияющими, словно солнце, глазами сына. Она держала ее как раз на такой высоте, чтобы он не мог дотянуться своими пальчиками.

– Правильно, маленький мой царь, тянись за тем, чего хочешь.

Она улыбнулась, и Давид сильнее забил ножками и сморщился, словно собираясь расплакаться. Македа зажала ему рот рукой:

– Тихо, душа моя. Сила и спокойствие, львенок мой, сила и спокойствие.

Мальчик уже знал, что плачем ничего не добьется. Он укусил руку матери, а та со смехом ее отдернула:

– Да, сынок, да. Огненное сердце и острый ум, будущий царь всего мира. Да.

Македа опустила погремушку так, чтобы он смог ухватиться, и от его ликующего смеха все ее тело согрела радость.

– Львиное сердечко.

Македа погладила сына по щеке, нежной, как голубиный пух, темной, как красноватый янтарь. Волосы у него были, как черное дерево в ночи, а весь он – словно тень и огонь.

– Ты прекрасен, у тебя гладкая кожа, и ты румяный, ты мудрый, как змей, – приговаривала она, – ты царь тысячи тысяч царей…

Она оборвала свои слова, почувствовав, что не одна. В дверях стояла рабыня. Она опустилась на колени, когда Македа обернулась.

– Говори.

Македа не улыбалась и не хмурилась, спокойно ожидая, что ей скажут. Слуги не тревожили ее без веских причин.

– Госпожа моя, царь пришел.

Из всех слов, какие Македа могла услышать, этих она ожидала меньше всего. Не мигая, она смотрела на рабыню.

– Царь здесь?

Мысли Македы змеями расползлись во все стороны, ища объяснения. «Сегодня не моя ночь, да и вообще ничья, ведь все ночи принадлежат царице Савской. Так зачем он пришел ко мне? Хочет забрать Давида? Нет, мой сын еще младенец, сосущий грудь». Ни одно предположение не подходило. Размеренность действий Соломона никогда не нарушалась такими поступками. «Подожди, – приказала змея, свернувшаяся в уголке разума. – Смотри, слушай и верь, что я приведу тебя домой…»

Верить и ждать. Она хотела было встать, но снова села на леопардовую шкуру. Соломон знал ее как женщину, как диковинную самку. Пусть теперь увидит ее как мать. «Да, и как царицу», – прошипел Джангу-сет. Македа улыбнулась:

– Скажи царю Соломону, пусть войдет.

И она снова склонилась над сыном.

Войдя к своей темной неистовой Македе, свернувшейся на леопардовой шкуре, воркующей над маленьким сыном, Соломон остановился, удивленно глядя на нее. Ведь теперь он увидел ее без диковинных уборов. Она казалась не вызывающей, а нежной, переполненной материнской любовью. «Как любая женщина. Может, ее образ языческой царевны – лишь уловка, хитрость, чтобы пробудить во мне интерес?» А потом Македа искоса посмотрела на него и улыбнулась своими полными губами, приоткрыв зубы, острые, словно кинжалы из слоновой кости, и на миг он снова увидел перед собой неприрученную полуночную змею.

– Царь мой и господин, ты почтил нас своим присутствием.

Но, почтил он их или нет, Македа не шелохнулась, чтобы встать, а лишь наклонила голову.

– Увы, мы не готовы принять тебя, – продолжала она. – Разве госпожа Чадара изменила нашу очередность? Если сегодня моя ночь, она забыла мне об этом сообщить. Мы обе виноваты.

– Никто не виноват.

Соломон услышал насмешку в ее, казалось бы, смиренных словах, но решил не обижаться. У Македы были причины его упрекать. «Я совсем забросил своих жен, я пренебрегал ими – нет, оставил их ради моей любви к царице Юга». Ничего удивительного, что Македа журила его, и хорошо, что так мягко.

Заставив себя улыбнуться, Соломон подошел ближе и склонился над сыном. Маленький Давид на миг замер, внимательно глядя на него круглыми глазами, а потом отчаянно замахал кулачками, пытаясь ухватить золотую бахрому, свисавшую с царского пояса. Погремушка из ореховых скорлупок вылетела из его руки, ударившись о ногу Соломона. Тот снова улыбнулся.

– Такой маленький и такой неистовый. – Соломон опустился на колени, протягивая Давиду руку, и тот крепко в нее вцепился. – Хороший царь из него получится, Македа.

Она ничего не ответила, лишь снова искоса посмотрела на него.

– Царь чего, мудрый мой господин? – произнесла наконец она. – Израилем и Иудеей будет править царевич Ровоам, и это уже записано.

– Да, на тех табличках давно высохла глина. Но у тебя ведь собственные замыслы, змеиная моя царица. Будущее – твое и нашего сына – не в стенах Иерусалима.

Он часто называл ее змеей, и теперь она ждала, свернувшись по-змеиному. Соломон улыбнулся и подхватил Давида на руки.

– Я был глупцом, Македа, но не думай, что я не знаю, как и почему ты здесь оказалась. И ты осталась тут потому, что тебе нужно убежище, – это я тоже знаю. – Он посмотрел в яркие глаза мальчика. – Убежище и новый царь, с которым ты сможешь вернуться домой.

– Соломон воистину мудрейший человек в мире.

В этих словах могло скрываться что угодно, согласие или пустая лесть.

– Ничего не говори, твой царь еще слишком юн для великих дел. – Соломон коснулся губами щеки Давида, теплой, как янтарь. – Но, когда придет время, Македа, ты вернешься домой со всеми почестями и богатствами, которых достойна царица. И с достаточным количеством вооруженных людей, чтобы все это сохранить.

Он увидел, что она наконец улыбнулась, и ему впервые показалось, что в глазах ее мелькнуло что-то похожее на нежность.

– Соломон воистину достоин своей короны, – ответила она, протягивая руки, и он отдал ей сына. – И он может не волноваться, я умею ждать.

– Да, женщины – терпеливые создания, – сказал Соломон, глядя, как Давид хватается за материнскую грудь.

– Нам иначе нельзя.

И Македа с улыбкой поцеловала нежную щеку сына.

«Итак, она наконец уехала. Слишком поздно». Госпожа Нефрет стояла над недвижной гладью пруда посреди своего сада, глядя на позолоченную солнцем воду. Многие царские жены отправились на дворцовую крышу посмотреть, как царица Савская покидает Иерусалим навсегда. Они нарядились в лучшие свои одежды и украшения, как на праздник. Они сияли от радости, которую даже не пытались скрывать.

«Все в Женском дворце радуются так, словно она, уезжая, увозит с собой все невзгоды». Нефрет невидящими глазами смотрела на спокойную водную гладь. Неужели остальные жены не понимали, что без царицы Савской все их союзы и все жалобы стали бессмысленными?

«Она уехала, и все станет как прежде». Дочь фараона знала, что это ложь, и заставила себя посмотреть на жестокую правду, встретиться со своим безрадостным будущим.

Царица Юга объединила жен царя Соломона, пусть даже против себя. Расстановка сил в Женском дворце изменилась навсегда. «И царская дочь уехала – теперь некому связать наш мирок воедино». Почувствовав вдруг усталость, она села у пруда, подогнув под себя ноги, как в юности, когда ее тело было гибким и послушным. «Ничего. Ничего не осталось. Южанка забрала с собой царскую дочь и его сердце. У нас ничего не осталось».