— Аня, Анюта… Анютка…
И так много слышалось в этом горячем повторении ее имени, что было, наверно, для Ани убедительней самых страстных объяснений и любовных клятв.
Прошло немало лет. Мне пришлось побывать на знакомой улице. Я тогда зашел в дом на углу, поднялся по лестнице и позвонил в неузнаваемо изменившуюся, обитую черной клеенкой дверь. Памятной дощечки с разъяснением, кому сколько раз звонить, не было.
Все же я решился нажать кнопку единственного звонка. Отворили сразу. Я уже начал было бормотать извинения, но в свете чисто оклеенного коридора узнал Марию Кондратьевну.
Она почти нисколько не изменилась, словно застыла на том седьмом десятке, который шел ей в тот наполненный квартирными событиями год.
По-прежнему словоохотливая, Мария Кондратьевна рассказала мне, что старых жильцов, кроме нее, никого здесь не осталось. Все они переселились в далекие, вновь выросшие кварталы города.
От Марии Кондратьевны я узнал, что Алексей с Анной поженились, что еще здесь у них родилась двойня и что назвали их Анной и Алексеем.
Старая женщина вздохнула.
— У них, — продолжала она, — ведь не все сразу по-хорошему образовалось. Он и потом еще, Алексей, случалось, куролесил. Доставалось с ним Ане. Только крепкая она оказалась. Не бросила его. Все выдержала. Можно так сказать: стеной встала и сумела отвадить его от всякой дряни. Да, повезло ему, непутевому, сделался человеком. Учиться ведь заставила. Маленькая такая, а настойчивая, самостоятельная, помните?.. Ничего не испугалась. Любовь у нее к нему. Забегала тут как-то.
Он теперь мастером работает… Ничего, сказала, ладно живут. Да мне и говорить много не надо. Глянула я на нее — счастливая. Вы-то, может, и не узнали бы. Посолиднела. Не та девчоночка в пальто, из шинельки перекроенном. Ну и хорошо, что все так вышло… За Московскими воротами у них квартира. Дали ему от работы, так рассказывала.
Вот и все, что известно мне о дальнейшей судьбе Ани и Алексея. Что касается Марии Кондратьевны, то свое право жить близ Невского она отстояла со свойственным старым ленинградцам упорством.
— Я, — заявила мне Мария Кондратьевна, — весь ремонт в маневренном фонде переждала. Ни за что, говорю, в новые районы не поеду. Тут я свою молодость провела, тут и в блокаду мерзла, здесь и помру. Долгого со мной и не спорили. Видят — старуха упрямая… Вот и вернулась к себе. А квартира теперь у нас маленькая. Всего еще одна семья. Люди хорошие, живем тихо. Иногда так припомнишь, даже заскучаешь: сколько на кухне народу собиралось и разговоров разных…
С той последней встречи с Марией Кондратьевной снова прошли годы. Кто его знает — здравствует ли эта славная женщина, живая летопись старой квартиры?
Вот обо всем этом я и вспомнил на узкой улице вблизи Невского в ясный солнечный день, когда прикатил туда в блистающем лаком троллейбусе, который вела девчонка с лимонными волосами. Я вспомнил о первом послевоенном годе, когда в буфетах продавали кофе с сахарином, по Невскому громыхал старый трамвай и люди радовались сумрачному ленинградскому небу, которое наконец можно было увидеть в окна через стекло, заменившее фанеру.
Но яснее всего в тот весенний день я вспомнил маленькую русоволосую Аню. Ее открытую, жаждущую тепла душу и то отчаянное упорство, с каким она боролась за свое трудное счастье.
Рассказать бы все это водительнице с лимонными волосами… Ведь на таком же месте в старом, гремящем железом троллейбусе когда-то сидела молоденькая Аня в голубой цигейковой шапке с темнеющим очертанием уже снятой солдатской звездочки.
СТРАННЫЕ ВЗРОСЛЫЕ
Доброй памяти Михаила Михайловича Зощенко
Глава 1
СЛУЧАЙНОЕ ЗНАКОМСТВО
Петр Васильевич Рябиков направлялся в театр. По утрам он любил ходить туда пешком. Да и далеко ли? Под старыми липами мимо громады Инженерного замка, вдоль Кленовой аллеи, потом пересечь Садовую, а тут — рукой подать.
Сентябрь выдался на редкость сухой и солнечный. Не заржавей бы по-осеннему листья — ни дать ни взять лето. Да и нечастое в наших северных краях.
И настроение у Рябикова было светлым, почти безоблачным, если бы… Если бы не генеральная репетиция, на которую он шел.
Тот, кто хоть год потолкался в тесноте закулисных помещений, с их постоянным запахом столярного клея, пудры и нафталина, тот хорошо знает, что за беспокойный, полный недобрых предчувствии день генеральной репетиции.
Еще вчера был скандал с художником, который требовал невыполнимого. Еще вчера осветители путали лунную ночь с закатом и морзянкой мигали звезды. Еще вчера спокойный и уравновешенный Рябиков кричал на помощников и клялся бросить театр, а сорвавший голос главный режиссер грозился уйти в водители такси. И вот — настала "генералка".
Но — спокойствие! Как бы ни прошла генеральная репетиция, чем бы ни кончилась — шумным триумфом или старательными аплодисментами приглашенных родственников, все равно из театра никто никуда не уйдет. Потому что, однажды попав на сцену — кем бы там ни было — премьером балета или помощником реквизитора, — уйти с нее так же затруднительно, как надеяться на будущее мухе, застрявшей в центре липкого листа.
"Генералка" была назначена на двенадцать, и Петр Васильевич шел в театр позже обычного. Он уже достиг площади и собирался перейти ее напрямик, через сквер, но был задержан поливочными машинами. Медленно, уступами кружили они одна за другой, низвергая водопады на побелевший от суши асфальт. На минуту Петр Васильевич залюбовался этим великолепным зрелищем утреннего туалета города.
Слеза от него резвилась группа маленьких школьниц. Скорее всего это были первоклассницы, рано окончившие занятия и не спешившие домой. Размахивая толстенными портфельчиками, они выскакивали с тротуара на дорогу и, задетые холодными брызгами, сумасшедше визжа, удирали от водяного вихря.
По-видимому, шло какое-то соревнование в ловкости и бесстрашии. Сквозь шипение каскадов и рев мощных моторов слышались задиристые выкрики:
— Боишься?!
— А кет, не боюсь!
— Эх ты, зайчишка-трусишка, считайте!
— Ра-а-з, два…
Маленькая тонконогая девчонка в зеленом пальтишке, из которого она уж вырастала, выскочила на дорогу и стремглав кинулась наперерез очередной, кружащей по площади машине.
Девчонка пробежала перед ней так близко, что облако водяной пыли на миг скрыло ее от глаз Петра Васильевича. Но уже через секунду она выскочила с другой стороны каскада и победно подняла над головой свой портфельчик, а затем, шлепая по воде, побежала назад к подругам, которые визгом и прыжками выражали ей свое восхищение.
Щемящее чувство страха за жизнь ребенка мгновенно сменилось у Рябикова резким возмущением. Не дав девочке достигнуть тротуара, Петр Васильевич кинулся ей навстречу. Но в этот самый момент шофер следующей поливочной машины высунулся из кабины и, прокричав что-то грубое, погрозил ему кулаком. При этом мощная струя воды достигла Петра Васильевича и окатила его с головы до ног.
Но он все-таки догнал девчонку, пока та еще не смешалась с подругами, и, схватив за мокрый рукав, крепко сжал в нем тонкую руку выше локтя.
— Ты что делаешь, безобразница! Могла бы ведь под машину… Где твои родители?
Капли воды, как прозрачные сережки, свисали о ушей и вздернутого носа озорницы. Девочка едва сдерживала смех.
Она пожала плечами:
— Нигде.
— Ты еще дерзить!
Рябиков был зол не на шутку.
— Ты где живешь?
— Там, — озорница неопределенно взмахнула портфельчиком.
Нет, этого нельзя так оставлять. Нужно немедленно отвести ее домой. Если нет дома родителей, передать живущим в квартире. Пусть расскажут, на что она способна. Девчонку необходимо строго наказать.
