— Десять. Я из Ленинграда.
— Догадываюсь. — Он немного помолчал. — Видите ли, не стану скрывать: мне до чертиков нужны люди. Санитарки, обслуживающий персонал…
— Я согласна, — кивнула Нина.
— Согласны? А знаете вы, что такое труд санитарки? Это бессонные ночи, черная работа, порой очень, очень неприятная…
— Все равно.
— Хорошо, — сказал начальник госпиталя. — Только потом не плакать. — Он поднялся из-за стола и протянул руку: — Военврач первого ранга Роговин.
— Нина, — краснея, сказала она.
— Вот что, — начальник внезапно стал похож — на обыкновенного доктора, какие приходили к Нине в детстве и касались ее теплыми гладкими руками. — Вот что, — повторил он, — мы тут учредили нечто вроде школы сестер, но только для работающих, так что, если будет большое желанье…
— Спасибо, — сказала Нина.
— Ну и все. — Начальник снова стал прежним, сосредоточенным. — Идите в канцелярию. Это внизу. Я позвоню. — И он положил ладонь на трубку телефона.
Когда Нина объявила дома о принятом ею решении, Нелли Ивановна всплакнула. Она знала, что уже не в силах ничему помешать. Надежды на большое будущее дочери казались разрушенными вконец.
Узнав о поступке Нины, Долинин лишь пожал плечами, словно хотел этим сказать, что более нелепое было бы трудно придумать.
2
Училище расквартировалось в старом военном городке на окраине Канска.
Унылые длинные белые казармы в два этажа с четырех сторон окружали просторный учебный плац. Позади казарм каменным четырехугольником тянулся, похожий на монастырский, забор. Здесь после зарядки у длинного ряда рукомойников мылись раздетые по пояс курсанты.
Ночи становились прохладными. Курсанты дрогли в очередях к крану, потом наскоро ополаскивались водой и бежали согреваться в помещение.
Поднимали роту в шесть часов утра, когда на улице только занимался рассвет.
После завтрака начинался долгий, десятичасовой день изнурительной курсантской учебы.
Занятия шли еще и вечером, иногда по ночам, в неурочное время подъемов "по тревоге". Учить торопились так, словно не надеялись, что успеют обучить всему, что необходимо.
"Тяжело в ученье — легко в бою", — любили говорить командиры, без устали повторяя, что так учил Суворов.
С утра взвод под командой сержанта Казанова уходил в лес или в поле. Шли через весь город. Сперва — по главным улицам, на которых размещались все городские учреждения и большие магазины. Потом сворачивали в пустынные, заросшие травой закоулки. За полуразрушившимися заборами, в тени разросшихся садов, прятались деревянные дома с мезонинами.
За городом лежала небольшая заводская слобода. Дымили трубы нескольких фабричек. Сразу за слободой начинались рыжие ежастые поля.
В училище возвращались к обеду. Шли голодные, измотанные. Идти требовалось бодро, винтовки нести "на плечо", всем своим видом показывая встречным, что об усталости нет и речи.
— Запевай! — командовал Казанов, как только взвод вступал в город.
Руки стыли от холодного железного затыльника винтовки, от тяжести ныли локти и штыки клонились назад. Одна мысль преследовала курсантов: скорей бы дойти до училища, пообедать и прилечь на койку в благословенный "мертвый час".
Но вдруг, невесть откуда, являлось желание поозорничать. Оно вселялось одновременно во весь взвод.
Голосистый Коротеев — первый парень по "самоволкам" за табаком на рынок, главный запевала в роте — затягивал дурацкую, совершенно не военную песню про какого-то славного дядю Ваню, а взвод бодро подхватывал:
Дядя Ваня хороший, пригожий,
Дядя Ваня всех юношей моложе.
Дядя Ваня отличный наш толстяк,
Без дяди Вани мы ни на шаг.
— Взво-од, стой! Отставить! — командовал Казанов. — Шагом ма-арш! Строевую!
Взвод снова двигался с места, но теперь, в знак протеста против того, что не дают петь "Дядю Ваню", все молчали.
— Начи-н-н-а-ай! — кричал Казанов. — Коротеев, строевую!
Коротеев был первый зачинщик озорного пения, но дело могло кончиться нарядом, и он, нарочито высоко, запевал:
Зацветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой…
Шел куплет "Катюши", и, как только Коротеев заканчивал его, взвод лихо и неожиданно продолжал:
Дядя Ваня хороший, пригожий,
Дядя Ваня…
— Взво-од, стой! — Казанов начинал багроветь. — На месте шагом ма-арш! Строевую!
Курсанты месили грязь на месте, но строевую не запевали. Коллективный дух протеста становился упорным.
— Будете так шагать, пока не начнете строевую. Коротеев!..
Тогда Коротеев запевал "Полюшко". Песню долгую и тягучую. Никто ее не подхватывал, и маршировка на месте с винтовками "на плечо" продолжалась. К тому времени командир взвода и преподаватели уже уходили, и Казанов был один на один со взводом.
Но есть хотелось чертовски, и вообще дело могло кончиться тем, что Казанов, желая поддержать свое командирское достоинство, заставит маршировать с песнями после обеда.
И взвод сдавался. Коротеев негромко затягивал:
Дан приказ ему на запад…
Остальные подхватывали. Песня была нестроевая, но хорошая, и Казанов шел на уступки. Раздавалась команда "шагом марш!", взвод отправлялся дальше.
Практиковалась еще одна недозволительная вольность. Чтобы винтовку было нести полегче, ее пристегивали за антапку к ремню ранца; тогда основная тяжесть оружия ложилась на плечо, рука только поддерживала винтовку, чтобы штык наклонялся вровень с другими. В этом деле особенно усердствовали те, кто шел в середине строя. Однако Казанов обладал зорким взглядом и довольно часто вылавливал хитрецов.
Оставив винтовки в пирамидах, налегке шагали в столовую. К ней любили подходить с песней: "Кони сытые, бьют копытами…" В этом был свой курсантский юмор. Сейчас каждый готов был съесть бачок каши.
За столы усаживались по команде. Бачки с борщом и кашей пустели в короткий миг.
После обеда Ребриков и Томилевич не спали. Как только раздавалась долгожданная команда "разойдись", они устремлялись в библиотеку, брали подшивки газет, жадно вычитывали из них сообщения с фронтов. Особенно же интересовались корреспонденциями из Ленинграда.
Но о Ленинграде в газетах говорилось скупо. Было только известно, что фронт там стабилизировался. Немцы были остановлены на подступах к городу. Где проходила линия фронта, узнать было невозможно. Станции и населенные пункты именовались в газетах загадочным "Н". В лучшем случае значилась лишь начальная буква.
После большого перерыва Володька получил сразу пачку писем с различными датами. Несколько писем было от матери. Она писала, что отец по-прежнему ходит на работу, что от Андрея давно нет вестей, а Леву все не берут.
Письма были написаны знакомым с детства ровным и мягким почерком. Ребриков подолгу вглядывался в прямые строки и догадывался, что мать многое недоговаривает.
Эти письма были последним приветом из Ленинграда. Других Ребриков уже не получал. Жизнь замкнулась училищем.
Вечером после самоподготовки и короткого ужина бывала вечерняя прогулка. Возможно, в мирное время она и доставляла курсантам удовольствие, но теперь курсанты не любили ее больше побудки. Пока рота повзводно спускалась вниз, в казарменный двор, многие старались спрятаться в пустых классах или в уборной, отсидеться там до возвращения взвода, а потом снова пристроиться к нему.
